Когда я поведал о своем выборе одному из местных горцев, тот устремил на меня свой пылающий взор, всплеснул руками и воскликнул в ужасе:

“Кремневый откос? Не будь дураком и не отдавай свою жизнь задешево. До тебя многие пытались, но никто не смог вернуться, чтобы хотя бы рассказать, о том, что с ними случилось. Кремневый откос? Это же надо!”

Он стал настойчиво предлагать провести меня на гору. Но я вежливо уклонился от его помощи; не понятно почему, но его ужас оказал на меня совершенно обратное действие. Вместо того чтобы сдержать, он пришпорил меня и еще сильнее направил на избранную цель.

Как-то утром, едва только забрезжил первый свет, я стряхнул сон со своих очей, собрал вещи, прихватил семь лепешек хлеба, и направился к Кремневому откосу. Кажется, что легкое дыхание уходящей ночи, нарождающийся пульс нового дня, гложущее меня стремление разгадать тайну привязанного монаха, а еще больше, стремление сбросить ярмо самого себя, хотя бы на самое короткое время, все это буквально окрылило мои ноги и вселило летучесть в кровь.

Я вступил на тропу с песней в сердце и с твердым намерением в душе. Но, когда, проделав длительный и радостный переход, я оказался у нижнего конца Откоса и попробовал оценить его на взгляд, то песнь моя затихла на устах. То, что издали казалось прямой, гладкой, похожей на ленту дорогой, теперь предстало предо мной во всей своей крутизне и недоступности. Сколько мог охватить мой взор, и вверх, и по сторонам, я не мог разглядеть ничего, кроме расколотых кусков кремня, самого разного размера и формы, от мелких игл до острых пластинок. Повсюду никаких следов жизни. Все вокруг было, как бы окутано мрачным саваном безнадежности, в то время как сама гора скрылась из виду. И все же, я не остановился.

Перед моим взором все еще стоял пылающий взгляд доброго человека, который предупреждал меня против откоса. Но я призвал всю свою решимость и начал восхождение. Однако вскоре я понял, что, просто переставляя ноги, я не смогу одолеть заметной дистанции, ибо кремень осыпался подо мной, рождая звуки, напоминающие предсмертные хрипы, несущиеся из миллиона глоток. Чтобы продвинуться хоть немного, мне пришлось воспользоваться руками, коленями, а также пальцами ног, стараясь поглубже погрузить их в щебень. Как мне хотелось в тот миг стать прыгучим, как коза!

Я продвигался зигзагами, все выше и выше, не давая себе отдыха. Ибо опасался, что ночь может наступить раньше, чем я достигну своей цели. Мысль об отступлении ко мне даже не приходила.

День уже был в разгаре, когда я вдруг почувствовал сильный голод. До этого момента я не вспоминал ни о пище, ни о питье. Лепешки, которые я завязал в мешке вокруг пояса, обрели в этот миг большую ценность, я им был очень рад. Я развязал их и был готов отломить первый кусок, как вдруг раздался звук колокольчика и еще того, что показалось мне всхлипываниями тростниковой дудочки. Ничто не могло бы испугать меня больше в этом пустынном, безлюдном месте, покрытом одним кремневым щебнем.

Но теперь, на гребне скалы справа от себя, я смог заметить большого черного козла. Не успел я перевести дух, как меня со всех сторон окружили козы. Под их копытами щебень тоже осыпался, как и под моими ногами, но производил при этом не столь ужасающий шум. Как по команде, все козы под предводительством вожака, бросились к моему хлебу и съели бы его целиком прямо в моих руках, если бы не раздался голос пастуха, который, уж не знаю, как и когда, появился вдруг совсем рядом. Это был юноша с поразительной внешностью - тонкий, сильный и как бы светящийся. Единственным его одеянием была набедренная повязка, а единственным оружием - тростниковая дудочка.

“Мой козел так избалован” - сказал он очень мягко и улыбнулся. “Я всегда угощаю его хлебом, когда он у меня есть. Но уже много, много лун здесь не проходило ни одно существо, питающееся хлебом”. Потом он обратился к предводителю стада: ”Ты видишь, как добра Фортуна, мой верный вожак? Никогда не теряй надежды на Фортуну”. Потом он наклонился и взял одну лепешку. Думая, что он голоден, я со всей искренностью и мягкостью сказал ему:

“Давай поделим эту простую пищу. Здесь достаточно хлеба для нас обоих, да еще для вожака”.

Но я был почти парализован от удивления, когда первую лепешку он отдал козам. Потом вторую, потом третью. И так до седьмой, отламывая для себя лишь по маленькому кусочку. Меня словно громом поразило. В груди начал нарастать гнев. Но, осознавая свою беспомощность, я в какой-то мере утихомирил его, и обратив к пастуху удивленный взор, сказал, наполовину просительно, наполовину укоризненно:

“Теперь, когда ты утолил голод своих коз человеческим хлебом, не угостишь ли ты меня козьим молоком?”

“Молоко моих коз ядовито для простаков. И я не посчитал бы своих коз виновными, даже если бы оно отняло у простака жизнь”.

“Но почему я простак?”

“Потому, что ты взял семь хлебов для путешествия длиной в семь жизней”.

“Мне что, надо было взять их семь тысяч?”

“Нет, ни одного”.

“Ты советуешь отправляться в такое долгое путешествие вообще без провизии?”

“По пути, который сам не питает путника, далеко не пройдешь”.

“Уж не хочешь ли ты, чтобы я ел кремень вместо хлеба и пил свой пот вместо воды?”

“Твоя плоть достаточно напиталась, твоя кровь достаточно напилась. Путь - прямо перед тобой”.

“Ты уж очень сильно надо мной издеваешься, пастух. И все же я не стану отвечать тебе тем же. Кто бы ни поел моего хлеба, хотя бы он и оставил меня голодным, становится мне братом. День уже готовится ко сну на горах, и мне пора в путь. Не скажешь ли мне, далеко ли еще до вершины?”

“Ты очень близок к Забвению”.

На том он поднес дудочку к губам и удалился, издавая зловещие звуки, напоминающие заунывные вопли нижних миров. Вожак последовал за ним, а потом и остальные козы. Долго еще я мог слышать шорох щебня и блеяние коз в сопровождении завываний дудочки.

Совершенно забыв о голоде, я начал потихоньку приходить в себя, восстанавливать то, что нарушил пастух, то есть свою энергию и решимость. Если ночь застигнет меня на этой мрачной осыпи, мне следует найти такое место, где я мог бы дать отдых своим усталым костям без страха скатиться вниз по Откосу. Я смог оценить свое восхождение. Глядя вниз с горы, я едва мог поверить, что забрался так высоко. Нижний конец Откоса был уже не виден, в то время как верхний казался вполне достижимым.