-- Добрый вечер, господа.

  -- Добрый вечер.

   Офицеры встали.

  -- Вольно.

   Все опять расселись.

   Я поморщился.

   - Что Вы тут устроили? Зачем все свалили на стол? Столешницу испортите.

  -- Да и пусть, - легкомысленно ответил Бад, - нам здесь больше не жить.

  -- Я тоже сказал, что стол жалко, - поддакнул Гат, - но кто теперь слушает артиллеристов?

  -- Правильно, - сказал Бад и отодвинул пустую тарелку, - никто не слушает.

   Я покачал головой и ушел в кабинет. С этими людьми я воевал. Нас связывали дружеские отношения и иногда, они позволяли себе больше, чем следовало, но я не обращал на это внимания. Они были толковые офицеры, которым я доверял своих людей и свою жизнь. Скоро с нас, как шелуха слетит столичный лоск, мы забудем о парадной форме и эполетах.

   Я разложил на столе старую газету, снял со стены трофейный краф, однозарядный офицерский карабин с укороченным стволом, достал прибор для чистки и принялся за дело. В дверь постучали и вошел Люм.

  -- Что-нибудь желаете, господин супер-лейтенант?

  -- Принеси чаю.

  -- Слушаюсь.

  -- Стой.

   Люм замер.

  -- Почему лейтенант-маринер Тар пьет вино из кофейной чашки? Где бокалы?

  -- Извините, господин супер-лейтенант, - денщик вытянулся.

   Я видел, что он устал, наверно упаковывал посуду и прочие необходимые в походе вещи, подавал на стол, раз двадцать готовил чай и кофе, таскал за мной покупки, но жалости к денщику я не испытывал. Он не плохо устроился при штабе, значит должен хорошо трудиться.

  -- Я уже все упаковал.

  -- Обеспечь господ офицеров всем необходимым.

  -- Слушаюсь, - с поддельной радостью сказал Люм.

   Я почистил краф, отложил его в сторону и расставил на столе патроны. Они были крупнее, чем боеприпасы к карабину Гока, с серыми закругленными пулями, с желтыми медными гильзами. Патроны для крафа достать было почти невозможно, редкое оружие, которое делали только на заказ для вардовской знати, но Турд, по старой дружбе, раздобыл мне сорок штук. Десяток я расстрелял в тире, а тридцать стояли сейчас передо мной на столе. Я брал их по одному и раскладывал в подсумки из толстой коричневой кожи. Когда эта работа была закончена, я прикрепил подсумки к нагрудным ремням портупеи, так чтобы справа получился один, а слева два, потом еще раз взял карабин в руки, аккуратно протер ветошью и на секунду замер, рассматривая приклад. Он был из темного ореха, гладко отполированный и приятный на ощупь, с шестью зарубками. Их сделал не я. Вардовский капитан вырезал ножом напоминание о тех, кого убил. Интересно, а скольких убил я? Одного на катере, когда сидел на Скале, восьмерых или больше на линии Мо, в том числе хозяина этого карабина. Всех сосчитать было невозможно. Я не запомнил этих людей, только нескольких - двоих, троих. А сколько было убито по моему приказу, не сосчитать. Пустые мысли. Я солдат и совесть не мучает меня.

   Я опять повесил карабин на стену, убрал все со стола и перенес на него свой ранец и сухой паек, дверь оставил открытой. Лейтенант Тар пожелал всем спокойной ночи и ушел спать. Гат рассказывал, как прощался с женой и детьми, Бад собирал ранец и слушал. До войны артиллерист работал инженером на заводе по производству корабельных орудий, был мобилизован, как технический специалист, но в первом же бою остался у пушки один и был вынужден отражать атаки вражеских катеров, за что и получил лейтенанта. На завод он больше не вернулся.

   Я слушал рассказ лейтенанта через открытую дверь, думал о своем и машинально раскладывал пожитки. На дно ранца положил башлык, перчатки и теплое белье, чай, кофе, сахар, спички, баночку с солью и ложку завернул в полотенце, уложил все это в котелок, закрыл крышкой и поставил сверху. Консервные банки обернул в старую газету, потом в нижнее белье, суповые концентраты и галеты, переложил носками, все это разложил в ранце и застегнул ремни. Просунул руки в лямки, попрыгал. Нигде не гремело, не звякало, в спину острыми углами не впивалось.

   Завтра на рассвете каждый пойдет с полной выкладкой. На марше нет различий между офицерами и рядовыми. Интендантами адмиралтейства все было проверено, сосчитано и прописано в уставе. В походный ранец должно уместиться: комплект летнего и теплого нижнего белья, портянки летние и зимние, башлык, шерстяные перчатки, бинт, спички, жестяная баночка с солью, походный котелок с крышкой, алюминиевая кружка, ложка, бритвенный набор, полотенце, иголка с ниткой и сухой паек: две большие банки тунца, две пачки галет, два брикета супового концентрата, сделанного из сушенных, прессованных водорослей, пропитанных, какой-то вкусовой добавкой, по крайней мере, при варке на поверхности этого супа, даже появлялись жировые пятна, шесть кусков сахара, цибик чая, два листа папиросной бумаги и брикет прессованного табаку. Солдатский табак обычно бывал сыроват и курился плохо, поэтому моряки крошили его, сушили на воздухе и пересыпали в матерчатые кисеты. В офицерский НЗ входили еще две маленькие банки паштета из креветок, папиросы или дешевые сигары на выбор, маленькая пачка кофе и, вместо шести кусков сахара полагалось десять.

   В походе моряк нес на себе карабин, короткую абордажную саблю, ранец, скатку из бушлата, четыре подсумка с патронами по 10 в каждом, двуствольный корд, который крепился в специальной кобуре на ремне за спиной, четыре запасных заряда к нему и флягу. У бомбардиров и артиллеристов карабинов не было, им полагались револьверы для рядового состава, которые от офицерских отличались тем, что после каждого выстрела нужно было вручную взводить курок. Бомбардиры делились на первый и второй номер, первый нес специальную сумку с тремя бомбами, второй -- саму бомбарду.

   В снаряжение офицера, помимо белья, перчаток и башлыка, входили: ранец, скатка, пятизарядный револьвер, два подсумка по десять патронов, двуствольный офицерский корд с запасными зарядами, он был меньше и легче солдатского, шпага, укороченный вариант для удобства абордажного боя и драки в тесных помещениях, и фляга.

   Так было положено. Но во время боевых действий все менялось. Например, во время моей первой экспедиции, в результате которой, я оказался на Скале, нам, командирам десантных взводов, выдали всего по пять запасных патронов к револьверу, убранных в непромокаемый мешочек, карабины и к ним брезентовую патронную сумку на двадцать зарядов, какие обычно носят егеря. В дальнейшем каждый офицер сам решал, что брать на операцию. Бад любил корд и брал к нему до двадцати зарядов, я его терпеть не мог и оставлял себе только револьвер. Кос настолько плохо видел, что револьвер считал вещью совершенно бесполезной и больше полагался на силу руки и шпагу.

   Когда мне сказали, что я попаду в десант мне стало страшно. Я ничего не знал об армии и представлял себе бравых вояк, которые на утлых суденышках высаживаются на захваченные врагами острова в бурю и шторм. Десантная морина обычное подразделение. Во время подготовки, никаких особенных навыков мы не получили. Единственное чему учили нас и не учили других, это стрельба с качающейся с лодки. Приемы рукопашного боя и метание ножей нам никто не показывал. Правда, в нашей учебке, старший инструктор был помешан на шлоте, разновидности кулачной драки для дворян, он попытался научить нас вставать в стойку и бить друг друга, но ничего хорошего из этого не вышло.

   В полночь я остался в кают-компании один. Офицеры ушли. Люм отправился в казарму. Я немного посидел на диване, полистал газеты, но читать не стал. Голова гудела после трудного дня. Пора было ложиться спать. Я выключил лампу, разулся, лег на диван, укрылся кителем и попробовал уснуть. Окна были открыты и в комнате стало прохладно. В темноте слышались шаги караульного и шум фонтана во дворе. Я лежал с закрытыми глазами и думал об Эн. Сон не шел. Часы в кабинете пробили час ночи, потом два часа, а потом я увидел себя в нашем доме на острове Хос. За окном море и небо были серого цвета, словно свинец. Ветер врывался в окно и цветочные горшки с геранью жалобно дрожали. Мне нужно было закрыть окно, но защелок на раме не было, и как только я закрывал ставни, они снова распахивались. Тюлевые занавески били меня по лицу, ветер становился сильнее. Я осмотрелся, в поисках того, чем мог бы подпереть ставни, увидел старую, пробитую пулей, каску с красным плюмажем, дотянулся до нее, захлопнул окно и заклинил его. Занавески сразу успокоились, но окно продолжало дрожать, и эта дрожь передавалась каске, на которой дрожал кровавый плюмаж.