Мосье де Сен-Лауп, обладая превосходным баритоном, искусно подчеркивал своим пением прелести салонного сопрано моей кузины.

Романс, поощряемый энергичными одобрительными аплодисментами дяди и пастора, следовал за романсом, и все чаще и чаще я ловил глазами обращенное к французу сияющее лицо Фелиции, раскрасневшееся от удовольствия. Я подарил им кислую улыбку, когда наконец он подвел ее к нам и церемонно поклонился, в то время как она присела в реверансе, словно они оба были профессиональными исполнителями.

– С этого вечера вы можете рассчитывать на удовольствие от нашей музыки, сэр, – произнес француз, – мадемуазель просит вас об этом и в моих интересах. К тому же она взяла на себя нелегкий труд дать убежище моему бедному псу – до тех пор, пока я смогу подготовить для него подходящее пристанище. Она просит на это время предоставить ему гостеприимный приют на вашей конюшне.

Фелиция пояснила просьбу Сен-Лаупа. Оказывается, он должен съездить на неделю в Нью-Йорк, чтобы позаботиться о скорейшей отправке своих вещей, а также заключить ряд выгодных для себя сделок, но вещи и свою собаку он желает отправить сразу по приезде, чтобы они успели прибыть в наш городок до его возвращения. Но необходимость поиска подходящих для его пса помещения и «опекуна» поставила его в тупик.

– Де Рец – своеобразное создание, медленно привыкающее к незнакомым людям, – добавил мосье де Сен-Лауп, улыбкой и поклоном подтверждая слова Фелиции, – если только ему не случится быть прирученным молодыми леди.

– Я не вижу причин, из-за которых бедное животное не может занять один из свободных денников для лошадей в моей конюшне, – сказал мой дядя. – Но скажите же мне наконец, сэр, нашли ли вы уже в нашем городке жилище, удовлетворяющее вашим требованиям.

– Эсквайр Киллиан разъяснил мне, что я могу рассчитывать на дом бедного старого мистера Армиджа. – И я уловил в направленных на меня при этом глазах француза яркую вспышку высокомерного торжества. – На первых порах я займу его без оформления необходимых документов, но со временем эсквайр Киллиан обещает выполнить все формальности.

– Вот как, вы не боитесь ни искателей сокровищ, ни привидений, – заметил мистер Сэквил.

– Когда де Рец рядом со мной – нисколько.

– Де Рец? Странное имя для собаки. – Француз, заметив интерес пастора, оживился.

– Оно не столь неподходяще для волкодава сейчас, чем об этом было бы можно подумать.

– Но вы, должно быть, давая собаке это имя, вспоминали судьбу Жиля де Лаваля?

По лицам дяди и Фелиции я понял, что это замечание пастора оказалось выше их понимания, впрочем, так же как и моего.

Мосье де Сен-Лаупу, однако, не пришлось долго искать значения этих слов, так как он тотчас ответил:

– Нет, сэр. Я вовсе не имел в виду сэра де Реца. Я вспомнил кардинала, носящего это имя.

Воспоминания о нем очаровали меня.

– В самом деле? – воскликнул пастор и рассмеялся своим искренним смехом. – Я прошу прощения у вас и у вашей собаки. – И затем, заметив наши озадаченные лица, поспешил добавить. – Жиль де Лаваль, сэр де Рец, был соратником Жанны д'Арк и маршалом Франции, человеком праведной жизни, окончившим свои дни на плахе, будучи задушенным и сожженным за убийства малолетних детей. Он был обвинен в ликантропии, не так ли, мосье де Сен-Лауп?

– Вполне вероятно, мистер Сэквил. – При внешнем безразличии тон француза граничил с оскорбительным высокомерием. – Мне интересен лишь кардинал де Рец.

– Неужели среди вас не найдется джентльмена, готового рассказать бедной, невежественной девушке с юга, что такое ликантропия? Разумеется, если в этом нет ничего чересчур неприличного для ее ушей, – любезно высказала свою просьбу Фелиция.

– Мосье де Сен-Лауп сделает это наилучшим образом, – в ответ на обращенный к нему взгляд девушки откликнулся пастор. – История его родной провинции весьма богата случаями ликантропии. Не расскажете ли вы нам, мосье, какую-нибудь давнюю, леденящую кровь историю об оборотнях?

– Этот предмет никогда не интересовал меня, – ответил француз. – Сожалею, мадемуазель, но я всегда считал эти старые басни скучными и утомительными.

– Не помог ли вам оборотень? – обратился к Фелиции мистер Сэквил, когда она выразила свое ничем не прикрытое разочарование. – Ну, хорошо, ликантропия – это не более чем французско-канадская легенда, переведенная на греческий язык.

– Но Мериленд так далек от Канады, мистер Сэквил, – посетовала девушка, – что после ваших слов мои познания о ликантропии отнюдь не стали обширнее.

– В таком случае я вынужден вновь овладеть вашим вниманием. Но, боюсь, вашему дяде не понравится эта тема, составляющая лишь часть моего давнего страстного увлечения, которое уже порядком надоело ему, да и, вероятно, не доставит удовольствия доброму джентльмену из Оверни.

В этот момент я взглянул на мосье де Сен-Лаупа и мне показалось, что для человека, рассчитывающего быть в центре внимания, он проявил необычайный интерес к словам мистера Сэквила.

– Ликантропия в современном толковании означает лишь одну из форм умопомешательства, – продолжал тем временем пастор. – Несчастный ощущает себя волком и, если его не изолировать от общества, ведет себя соответственно. Но во времена Жиля де Лаваля, сэра де Реца, и в последующие века, когда верили в колдовство и магию, ликантропия означала трансформацию человека, его наружности и сути, в волка. Этой способности можно было достичь, продав душу дьяволу, что и случалось довольно часто. Но ликантропия могла передаваться и как заразная болезнь. Покусанный оборотнем, а это самое обычное имя этого чудовища, также становился им. Я мог бы рассказать вам несколько ужасных историй на эту тему…

– Пощадите нас, дорогой сэр. – Мосье де Сен-Лауп вскочил со стула и, улыбаясь, протянул моему дяде руку на прощание. – Если вы продолжите, то напомните мне мое детство, которое подобные легенды сделали ужасным.

И он со всей экспансивностью, какую только можно было ожидать от темпераментного француза, обрушил на дядю поток благодарностей за гостеприимство и пожелания доброй ночи. В том, как он поцеловал руку Фелиции, была, конечно, доля изысканного щегольства, но этим поцелуем он выразил значительно больше, чем дань простой вежливости; я это почувствовал по той страсти, с которой он сжал свои губы и по внезапному, быстрому взлету ее золотистых бровей и по румянцу, залившему ее от груди до корней волос; я заскрипел зубами от досады на ту готовность, с какой мой дядя высказал надежду вновь в часы досуга увидеть француза в своем доме до его отъезда в Нью-Йорк.

– А пока я пойду, – мосье де Сен-Лауп обернулся в дверях: вся его прежняя задумчивость исчезла, и в быстром взгляде, который он метнул на Фелицию, вновь сверкнула дерзость. – Я припоминаю, у вас, англичан, есть пословица: «Люби мою собаку, люби меня», не так ли?

– Не совсем точно, – улыбнулась девушка. – «Любишь меня, люби и мою собаку».

– Тогда я напомню вам о другом, – возразил он. – Правило ни на что не годится, если его нельзя трактовать двояко. – И даже после того, как дверь за ним закрылась, в моих ушах продолжало звучать радостное рычание его голоса.

– А теперь я прошу вас рассказать нам одну из тех историй, которые он так боялся услышать, – нетерпеливо воскликнула девушка.

– Как-нибудь в следующий раз, мое дорогое дитя. – Пастор поднялся со стула и, прощаясь, взял ее руку в свои. – Уже поздно, а я должен начать завтрашнюю воскресную проповедь прежде, чем я лягу в постель. Я буду проповедовать по пророку Иеремии, его шестой стих пятой главы: «Волк вечерами убивает их».

Но Фелиция, провожая пастора до двери, продолжала задавать ему вопросы, испуганная, словно малое дитя. Действительно ли люди могли превращаться в волков? Как им удавалось это делать? Пастор отвечал, что это можно сделать, вывернув кожу наизнанку; что римляне называли оборотней «версипеллис», меняющий кожу; но не было ни одной записи очевидца, подтверждающей, что человек собственными глазами видел такое превращение. Когда оборотень принимал человеческое обличье, то предполагали, что волчья шерсть оказывалась скрытой под кожей, и потому часто с бедняг, обвиненных в ликантропии, палачи, в попытке доказать это, живьем срывали кожу.