Столовая, которуя я в последний раз видел загроможденной нераспакованными ящиками и тюками, сейчас, насколько это было возможно, напоминала гостиную во французском стиле, консоли и зеркала занимали места в простенках между богато занавешенными окнами, изящные диваны и кресла были обтянуты тонким шелком; только в дальнем конце комнаты стояли небольшой обеденный стол и легкий туалетный столик, заставленные тускло мерцающим старинным серебром и сверкающим севрским фарфором.

Камин, около которого в золе Киллиан и я обнаружили тот необъяснимый отпечаток голой ноги, был закрыт бронзовой решеткой изысканной резки. Латунь и чугун были подобраны в удивительном сочетании, а на полке, висящей над камином, с мягкой быстротой тикали часы, чем-то похожие на маленький храм времени.

Из трех небольших комнат, составляющих, если не считать кухни и столовой, весь дом, одна имела простое и скромное убранство, способное удовлетворить скромные требования горничной госпожи. Здесь француз остановился, чтобы спросить мое мнение о служанке, которую он привез из Нью-Йорка на место Уэшти; а когда я ответил, что еще не видел ее, он проронил несколько слов о ее грации и красоте.

– Женщина из города будет продолжать приходить в этот дом, чтобы готовить и убирать, – продолжал он. – Но горничная госпожи будет в состоянии справиться с утренним шоколадом, которым я чаще всего наслаждаюсь постели, особенно если мое ложе будет делить со мной прекрасная подруга. Здесь, – добавил он открывая следующую дверь, – место, которое я предназначил для себя.

Меблировка комнаты не была завершена, прежде всего подумал я: она выглядела почти такой же пустой, как и в ту ночь, когда адвокат и я освещали ее стены колеблющимся пламенем свечи, разыскивая автора таинственного следа. В ней, по сути, находились лишь самые простые предметы первой необходимости или чуть более того: потертое седло на грубом каркасе, большой шкаф для одежды, маленький письменный стол с лежащим на нем футляром для дуэльных пистолетов, а над камином располагалась грубо сколоченная вешалка, на которой висело охотничье ружье, пара кавалерийских пистолетов в кобурах и разнообразные кнуты и ремешки.

– Я вижу, вы дивитесь ее непритязательности, – продолжал он. – Вы, может быть, думаете, что эта простота лишь на время? Уверяю вас, что это не так. Я намерен и впредь сохранять здесь именно такой порядок, который будет напоминать мне даже среди полного блаженства, что в этой стране я всего лишь изгнанник. Я собираюсь использовать эту комнату в качестве своей гардеробной и попадать из горячих молодых объятий прямо сюда, в эту комнату, не так ли? Эта обитель также служит удобным местом для хранения некоторых вещей, едва ли способных доставить удовольствие молодой новобрачной, но еще более дорогих для меня из-за тех ассоциаций, которые они вызывают. Вот, например.

Подойдя к камину, он снял один из ремней, висевших над ним, и вложил его в мою руку.

Искусно выделанный из кожи серого цвета, кожи необычайной мягкости и гибкости, он был шириною в дюйм и длиною около трех футов.

Фактура этой серой кожи не была похожа ни на одну другую, к которой когда-либо прикасались мои пальцы.

– Это, – улыбаясь моему удивлению, пояснил Сен-Лауп, – полоска человеческой кожи, снятая с живого ребенка прекрасной рабыни-черкешенки. Она была наложницей некоего паши в Сенегале, который удостоил меня своей дружбы. Однажды рабыня изменила своему господину с одним из его стражников. И тогда паша живьем бросил женщину на съедение своим львам. С девочки же, в назидание остальным своим наложницам, он повелел содрать одну единственную полоску кожи, как, к примеру, снимают шкурку с яблока – это самая утонченная и возбуждающая любопытство операция.

– Вы хотите сказать, что сами видели все… это? – пораженный ужасом, вскричал я.

– Ну, да. – Ион наклонился, чтобы подобрать с полу этот страшный сувенир, выскользнувший из моих пальцев, обратив при этом ко мне свое улыбающееся лицо. – Это был своеобразный знак доверия паши ко мне, посвящение меня в то, что являлось таким совершенно семейным делом.

– И вы все это время находились рядом и наблюдали за… этим?!

– Но, мой милый, мой отказ исполнить его пожелание не смог бы помочь несчастной девчонке и лишь подверг бы опасности то, что было для меня ценной и полезной дружбой. Но даже сегодня этот ремешок имеет прелестную фактуру – не так ли? – и напоминает о розовом тепле пылких ласк возлюбленного.

Пока француз говорил, он держал ремешок пропущенным сквозь свои пальцы, словно испытываемые им при этом ощущения будили в нем некие возбуждающие чувственные желания воспоминания, а затем, прежде чем закрыть и запереть за собой дверь, он бережно повесил ремешок на то же место.

– Каждую ночь, когда я буду находиться вне дома, Де Рец будет спать в этой комнате, и двери ее будут открыты. Это позволит моей молодой жене иметь рядом с собой ангела-хранителя, не поддающегося ни на какие уговоры посторонних. – И Сен-Лауп вновь улыбнулся мне.

– Осмотрим ли мы сейчас ту комнату, которую я приберег напоследок, ибо она олицетворяет собой весь смысл моего существования – это апартаменты новобрачной, – произнес Сен-Лауп, бросаясь открывать дверь и становясь в сторону, предоставляя мне тем самым возможность войти в нее.

То обстоятельство, что мы подошли к этой двери в самом конце осмотра дома, предостерегло меня, что Сен-Лауп предназначил комнату Фелиции для последней, окончательной пытки.

Но в то время как тревога, проистекающая от этой задержки, должна была усиливать тот эффект, который француз хотел на меня произвести, я получил благоприятную возможность ожесточиться против уготованных мне мук.

Кроме того, грубые рассказы Барри и тишина и покой самого дома подготовили меня к тому, что я должен был увидеть. Поэтому я смог позволить своему равнодушному взгляду переходить с низкой французской кровати с ее резными купидонами и украшенным цветочной гирляндой изголовьем на розовый ковер на полу, на котором, словно в густом мху, тонули мои ноги, к инкрустациям золотом и слоновой костью на туалетном столике, изображающим сцены любви, а от них к полупрозрачной прелести кружевного пеньюара, лежащего в ожидании женщины на шелковых подушках шезлонга, словно я присутствовал на демонстрации изделий модного драпировщика.

Его глаза, не упустившие ни единого перемещения моего взгляда, были словно прикованы к моему лицу.

– Как вы думаете, это доставит ей удовольствие? – дрожащим от сладострастия голосом произнес он и, подхватив с подушек пеньюар, быстро дважды прижал его к своим губам, с пристальной издевательской усмешкой, скользнувшей над кружевными волнами и, возможно, вызвавшей бы у него муки Тантала, окажись он на моем месте, взглянул при этом на меня. Но его поступки показались мне гротескными до абсурда.

– Хорошо, – с расстановкой произнес я, но вы не должны забывать, что американские леди, особенно тех из них, кто подобно моей кузине, жил, главным образом, в деревне, утомляет роскошь таких искусно сделанных вещиц, доставляя им вместо удовольствия одно беспокойство. И я делаю это мое единственное замечание об убранстве этой комнаты только потому, что вы спрашиваете меня об этом. Хотя само по себе оно, конечно, безупречно.

Я испытал определенное удовлетворение, увидев Сен-Лаупа в замешательстве, когда он осознал, что так тщательно подготовленная им сцена своего триумфа обернулась против него. И вспыхнувшая в его взоре свирепость выжгла улыбку из его глаз.

– Будем надеяться, что я имел трудный опыт разговора с признанным авторитетом в этой области, – презрительно усмехнулся француз. И он молча поклонился мне через порог.

Мы вышли в гостиную и Сен-Лауп обратился ко мне со своим обычным выражением легкой насмешливой учтивости на лице.

– Стакан вина сейчас и бисквит перед тем, как мой слуга отвезет нас обратно в город?

Но я решил, что в этот день у него не будет больше благоприятных возможностей одерживать верх надо мной. Удовлетворение, полученное мною от незначительной победы над Сен-Лаупом, оказалось слишком кратковременным, чтобы поддержать мое самообладание более чем на минуту или две, и моя душевная стойкость была уже на пределе.