В щели между задернутыми занавесками возник сумрачный свет раннего утра. Начинался день. Тайком я сполз со своей кровати, но был принужден этой большой женщиной вновь возвратиться на нее. Уэшти поменяла мою повязку с такой ловкостью, что я не почувствовал никакой боли, хотя рана снова открылась и стала кровоточить. Посыпала ли она при этом мою рану странным порошком с тяжелым запахом, сопроводив это действие монотонными заклинаниями?

Находился ли в это время в свернутом стеганом покрывале, лежащем в ногах моей постели, рогатый череп козла, с которого только недавно содрали плоть, так что было видно пламя горящей внутри черепа свечи, и пустые глазницы вместе с отверстиями ноздрей и маленькими челюстями животного явили в темноте образ мерцающего креста?

Должно быть, что-то из всего этого происходило на самом деле. Иначе где еще я мог услышать эти слова заклинания или столкнуться с такими видениями – я, человек, который до сего времени никогда не слышал о священном поклонении Буду, который никогда не придавал особого смысла рассказам Фелиции о том, что Уэшти почиталась среди ее соплеменников как колдунья, и у которого не было ни малейшего предчувствия, что он и его любимая уже опутаны паутиной опасностей? Но были еще более веские доводы, о которых я расскажу позднее, заставляющие поверить в реальность этих вещей.

Доктор Браун поднял большую суматоху из-за смененных бинтов. Уэшти, которая ушла на время, чтобы прислуживать своей госпоже, было приказано не пускать в дом. Мое плечо, на котором до этого появились признаки заживления раны, стало выглядеть намного хуже. Начиналась гангрена; и операция становилась необходимой; и моя правая рука с каждым днем делалась все тоньше и слабее. Но никогда больше я уже не испытывал то извращенное чувство голода, ту омерзительную жажду крови, которые превзошли даже ужас, переполнявший меня, и застывшие в моей душе глубоким, вызывающим тошноту, отвращением.

Другие сны, наполненные обычными страхами, от которых я пробуждался, вспотев от испуга, заняли место этих кошмаров. Или это был, вероятно, один-единственный сон, повторяющийся на протяжении четырех или пяти ночей.

Фелиция и я, вновь и вновь снилось мне, опять пробирались через снежные сугробы вокруг Холма Повешенных по следам исчезнувшего Де Реца. Но когда мы достигали опушки небольшой рощицы, следы изменялись и превращались в такие же маленькие отпечатки, как и тот одинединственный, который мы с адвокатом обнаружили на золе около камина старого Пита. Опять в моих ушах звучал страшный вопль Фелиции.

Но когда я, поваленный в сугроб бешеной атакой монстра, напрягаясь изо всех сил, метался на снегу, вдруг явился мосье де Сен-Лауп, помахивающий своей украшенной кисточкой тростью, и в его глазах была та же ироническая усмешка, как и при нашей последней встрече. Одет он был так же тщательно и аккуратно, как и всегда, исключая только то, что семенил он к нам по вновь выпавшему снегу босыми ногами.

Бывало, что я просыпался, как я уже сказал, потный от страха, и лежал без сна долгие ночные часы, рассматривая в окно пустую улицу, по которой мимо моего дома изредка, неуклюже переваливаясь с боку на бок, проходил в шинели с надвинутым на голову капюшоне караульный, или запоздалый весельчак, покачиваясь, шел в лучах яркого лунного света, или ближе к рассвету матросы с какого-нибудь корабля, опустив покатые плечи, тяжело ступали по мостовой, ловя ветер надежды в свои большие коричневые паруса. Дважды я видел пробежавшего мимо Де Реца, и каждый раз, словно чувствуя на себе мой пристальный взгляд, волкодав поднимал голову и смотрел прямо в тусклый прямоугольник, каким в ночном полумраке на сплошном фасаде дома должно было выглядеть мое окно.

Приблизительно через две недели после рецидива моей болезни, когда доктор разрешил мне наконец принять несколько визитеров, одним из первых посетителей стал мистер Сэквил. Он наскоро соорудил из моего умывальника импровизированный алтарь и причастил меня, лишь посмеиваясь в ответ на мои возражения, что я-де нахожусь не в таком же критическом положении, чтобы оправдать его намерения.

– Тьфу, тьфу! – предостерег он меня. – Но я должен причастить вас, как если бы вы действительно были при смерти. Да почему бы и нет, если вы начинаете поправляться? Почему обращение к религии должно быть связано только с печальными сторонами жизни? Напротив, она должна сопровождать нас и в самых радостных, самых счастливых моментах бытия. – И его глаз остановился на мне с выражением такой глубокой душевной теплоты, что я положил освященный хлеб в рот, и пастор кивнул мне своей седой головой с таким сердечным одобрением, что я потом долго еще не мог объяснить себе этот его поступок.

Затем пастор опустился на стул и с юмором и со всеми подробностями начал пересказывать мне городские сплетни: как была распакована вся мебель, выписанная из Нью-Йорка мосье де Сен-Лаупом; и что за прекрасное местечко сделал он из бедного и скучного жилища старого Пита; и как, несмотря на то, что он не хотел иметь прислугу, живущую с ним под одной крышей, к нему из города каждый день приезжает вдова средних лет, которая готовит ему еду и убирает его дом; и как, несмотря на возвращение своего хозяина, Де Рец ежедневно, презрев превосходную конуру в своем доме, на несколько часов является в дом моего дяди для того, чтобы быть рядом с Фелицией и сопровождать ее во всех прогулках.

Было очень жаль, что собака не была так же усердна в ту ночь, когда на меня напал волк, отметил я с некоторой горечью. Ибо мое раненое плечо стало причинять мне боль и днем, хотя до сих пор это случалось лишь с наступлением темноты. Тогда пастор довольно быстро прервал меня, словно никогда прежде не выслушивал от меня историй, дающих ему полное удовлетворение от сказанного.

– Как я понимаю, собака помчалась прочь, преследуя кого-то, а вы и мисс Пейдж последовали за ней, чтобы она не попала в какую-нибудь беду.

Это очень странно, что собака не почуяла волка прежде, чем волк встретил вас в роще, не так ли?

Я согласился, что это так, но еще более странным показалось мне то, что мосье де Сен-Лауп вернулся в наш городок за день до прихода пакетбота. Как он ухитрился сделать это, спросил я.

Как мне удалось выяснить, ответил мистер Сэквил, приятель француза отправлялся из Чатхема в Гарлемскую долину и привез его из Нью-Йорка в фаэтоне и, проехав по дороге между холмов и вовсе не заезжая в город, доставил мосье прямо к дверям его дома.

На мой следующий вопрос пастор ответил, что Де Рец не появлялся в городке вплоть до позднего вечера. После того как меня принесли домой и, положив на постель, оставили на попечении доктора и Джуди Хоскинс, дядя пригласил француза на ужин, и они вдвоем просидели допоздна, обсуждая новости из Нью-Йорка, которые дядя с таким нетерпением ожидал все эти дни. Мосье ушел на свое квартиру, и дядя уже собирался отправиться спать, когда услышал жалобно скулящую собаку. С тех пор животное каждый день проводит некоторое время рядом с Фелицией и почти каждую ночь появляется в доме, охраняя ее сон.

– А что на это говорит Томас? – спросил я.

– О, я понимаю, сейчас Де Рец вполне освоился на кухонной веранде.

– И волен бегать там, где ему нравится? – с удивлением воскликнул я. – Я полагал, что его дикий и свирепый облик вызовет действенные протесты против его вольного пребывания на улицах городка.