Одно из самых тёплых моих воспоминаний. Помню даже, специально подбросил Б-чу лакированные в 1957 году ботинки тридцать девятого размера (выпросил для такого случая у режиссёра Муромцева). Стиль хождения приятеля претерпел значительные изменения и обогатился звуковым сопровождением. «Длять» – как-то так всхлипывал Б-ч при каждом шаге.

Ещё у Б-ча был ритуал проглаживания денег утюгом. Немногие могут похвастаться тем, что видели его наяву. Я могу похвастаться. Получив стипендию, Б-ч немедленно шёл в общежитие. Немедленно, где бы стипендия его ни застигла. Роспись в ведомости, мгновенное шуршание коброй, и Б-ча уже нет. Он уже у себя в нумере, проворачивает ключ двумя руками в скважине (да, вот такой ключ), набрасывает цепочку и включает, трясясь от предвкушения, утюг.

Потом, не мигая и не сглатывая, чёткими движениями самурая Б-ч доставал свои 40 руб. и немедленно, одним взмахом рук, похожих на голубиные крылья, распределял их по достоинству и степени ветхости. Самые ветхие бумажки Б-ч слегка смачивал водой, заворачивал в промокашку и гладил именно через промокашку. Прочие трёшки и пятёрки гладил просто так, но нежно и с двух сторон. «Денюшки» получались хрустящими и несколько выгнутыми, похожими на старательных новобранцев на плацу.

Как Суворов, Б-ч берёг солдатиков своих, не разбрасывался ими, о нет! Он раскладывал их по отделениям в специальном портмоне из кожи томительно шоколадного цвета. По общаге ходили слухи насчёт происхождения этого портмоне, самого жуткого свойства. Я лично отстаивал версию криминального следа с дореволюционных времён.

– Посмотри на свои деньги! – говаривал мне Б-ч, размачивая подобранный где-то сухарик в чае. – Ты хранишь их как попало, они у тебя неопрятные и неприятные. Запихнуты какими-то комками по карманам. Ты относишься к ним как к мусору и подсознательно хочешь от них избавиться, поэтому и траты у тебя дикие, и совесть потом мучает. А у меня всё иначе… Мне мои даже доставать совестно, настолько им у меня хорошо! Поэтому у меня всегда будут деньги, а у тебя никогда их не будет, как мне это ни горько тебе сообщать…

Однако на Б-ча всё же сходили порой затмения по финансовой части. Однажды он начал ухаживание за какой-то девушкой и в диком кутёжном загуле, ошалев от гормональных перспектив, пригласил на свой день рождения и девушку, и её подругу, и меня, и ещё биолога Соломатина.

Украшением стола стала трёхлитровая банка с повидлом и четыре бутылки водки. Нам с Соломатиным очень понравилась лаконичность сервировки, её суховатая графичность и законченность. Оформление застолья не оставляло никакого выбора. Вот шпроты на столе – они двусмысленны, от них может веять даже отказом. Или виноград какой-нибудь… Что от него ждать хорошего? Легкомысленность одна. А тут всё ясно – водка, повидло, раздевайтесь. И вообще… Хлеб был, сыра немного, пять толстеньких кусков розовой с серинкой колбасы, пряники мятные. Сахарный песок в банке из-под кофе. Что ещё нужно для оргии, господи ты боже мой?!

Выпили вкусной и питательной водки (девам Б-ч посоветовал не закусывать колбасой, а больше налегать на повидло), съели колбасу, помолчали. Потом Б-ч сбегал за гитарой. Потом выпили ещё, и девы начали петь (повидло не очень помогло в закусочном смысле). Потом что-то там ещё такое приключилось. Что-то там девы орали недовольные, требовали дверь открыть. А им в ответ как-то игриво напоминали про сожранное…

Короче, когда свет у меня снова включился, биолог Соломатин спал, обиженно придерживая руками лицо, а Б-ч плакал, упершись головой в оконную раму. «Не рано ли я проснулся? – спросил я сам себя. – Не увижу ли я теперь чего ещё пострашнее?!» Над моей головой качалась голая лампочка, олицетворяя собой веселье и посильную эротику.

– Прекрасно! Прекрасно! – прошептал я и отплыл к новым берегам.

Оплаты счёта Б-чем мы прождали, сырея в кустах, ровно час с четвертью. Всё это время Б-ч ждал нас, счастливо глядя по сторонам. Вокруг него ходили официанты. Смахивали перед его носом пыль и крошки. Двигали столы. Б-ч был благостен и мил. Так он мог просидеть ещё сутки. Всё с той же детской трогательностью во взоре.

Только представьте: луна, ресторанная веранда, мохнатые звёзды, шелест прибоя – и все так же улыбающийся Б-ч блестит серебром. И дышит сквозь зубы.

И цикады.

Очень, очень давно, на робкой заре плейстоцена, работал я в нашем градоначальстве по особым поручениям.

В сбитой набекрень треуголке с плюмажем бдительно следил за тем, чтобы мирным нашим обывателям нигде не чинился ущерб.

Входил в дома к вдовам с букетом трогательных незабудок, утешал дрожащих на морозе сирот, сноровисто засучив рукава, перевешивал у вороватых лавочников колониальный товар для инвалидов, раздавал на улицах, добро улыбаясь, кашу из полевой кухни, крестил и отпевал, пресекал злонравие и возвеличивал добродетель.

Ввёл в обиход нашего уезда манеру танцевать мазурку «по-варшавски», громко топая при каждом чётном такте и подпрыгивая весьма искусно. Читал по радио «Книгу пророка Иезекииля» по ролям.

Неудивительно, что был я тогда очень честным. Времени на злоупотребления не хватало катастрофически. Да и конкуренция была по этой части очень сильная. Пальто своё зелёное с лисьим воротником и одинокой медалью постоянно на руках держал. До того коллег знал, что, поздоровавшись, украдкой пересчитывал потом пальцы на собственных руках. Но не всегда помогало – поэтому десятипальцевым методом печати не овладею теперь никогда.

И вот вызывает меня, столпа честности, градоначальник на совещание, посвященное очередному готовящемуся акту милосердия. Колодников решили всех перетопить на день города или переименование какое долгожданное – я сейчас уже и не вспомню. Помню, что ничто не предвещало беды.

– Послушай! – вымолвило мне с тронной вершины державное лицо. – Послушай! Знаю тебя как справного исполнителя нашего добросердечия. Но вот за одним ты не уследил, красавчик… – Державное лицо замолчало, дав мне возможность кинуться на колени с целью целования кормящих меня дланей. – Да, не уследил… – продолжил градоначальник, успокаивающе гладя мои сотрясающиеся от рыданий плечи. – Посмотри внимательно на дерзких водителей нашего очаровательного города, гордо и просвещенно стоящего на могучей русской реке. Сии водители, находясь в неприличном изумлении, выбрасывают окурки из окошек своих автомобилей и тем самым сильно меня огорчают. Я перестал из-за этого спать. Ты должен начать с этим борьбу, и борьбу самого решительного свойства. Жизнь заставляет нас быть беспощадными, сынок.

И палец владыки упёрся в потолок.

– Создадим комиссию? – с надеждой спросил я, утирая слёзы полой градоначальниковой мантии.

Я очень хотел создать хоть какую-то комиссию. Или даже консультативный совет. И быть там председателем. Помимо чисто эстетической прелести, создание комиссии отдаляло от меня весёлую перспективу погони за водителями-окурошниками по кривым переулкам и буеракам. Сами посудите: одно дело – торжественно вести заседание в мраморной зале под опахалами экспертов, отпивая из бокала «Вдову Клико», и совсем другое – топать тяжёлыми сапожищами за «жигулями», натужно свистя в казённый свисток.

– Обязательно, обязательно создадим! – растроганно вымолвило их сиятельство. – Во благовременье, благословясь, сформируем и некую программу. Но покамест иди в ночной патруль, дерзай, и преуспеешь! Препоручаю тебе надежды наши…

Гербовой орёл на стене простёр надо мной крыла. Ударил городской пожарный колокол. На стене чья-то неведомая рука кровью начертала: «Не курить! Не сорить! Штраф 100 рублей!»

Я на коленях выполз из чертогов.

Взгляд мой был пронзительно ясен.

Взмыленный вестовой донёс сегодня поутру, что пропал краевед Краснов, проклятие всех местных археологов.

Прочтя депешу, перепрыгивая через ступеньки, вбежал я в библиотеку свою и, воя от радости, катался по полу долгое время. Трудно поверить в такое вот счастье.