— Вот тебе 50 евро, дед, – гордо сказал я и протянул ему радужную купюру.
Мне кажется, что про меня как человека многое говорит тот факт, что, услышав предложение назвать цену самому, я дал торговцу именно честную цену. Кстати, мне приятно так думать – что это многое обо мне может сказать. Говорю же: на лице у меня — выражение отличника. Обижать стариков, которые производят один из самых сильных в мире наркотиков, значит портить это лицо отпечатком жажды денег. Вы говорите, что странно такое слышать от пушера и контрабандиста? Ну, у каждого свои недостатки. Когда почувствую, как на совести проступает пятно, сделаю покупку-пожертвование в часовне Hermes.
И вот что я думаю сейчас, анализируя, как все странно закрутилось. Не этот ли старик меня сдал? Случайно ли я оказался в этом баре, где насосался пива, как вампир крови. Не лучше ли было молчать про свои сверхспособности? И не случилось бы этой истории!
Или, может, наоборот, стоило? Как он говорил? Маленький листок, руке сложно набрать скорость и силу, чтобы изобразить упругую красоту? Ну, подождите. Скоро и упругости, и красоты станет ох как много, аж горлом пойдет.
Пока же я, ну, не так уж я и пьян (и хотел бы это подчеркнуть), немного шатаясь, но все-таки самостоятельно держась на ногах, возвращался из уборной. И бармен в поло Le Coq, застегнутом на все пуговички, смотрел то же ток-шоу или прогноз погоды, стены тошнотворно качались, на стойке стоял недопитый бокал с «Лехом», а на полу лежал рюкзак с сокровищами. Я расплатился за пиво, попробовал объяснить бармену, что в нашем российском Китае над теми, кто носит Le Coq насмехаются, потому что «кок» — это же петух, а петух – это…, но тут я потерял мысль, еще раз расплатился за пиво (бармен не был против, если бы я заплатил и все три раза), закинул на спину рюкзак, удивился тому, что он, оказывается, довольно тяжел, и весь мой вес-ти-булярный аппарат раскачался, собака, и наклонившись немного, чтобы не кувыркнуться назад, я сделал шаг и с первого раза попал в двери.
Вышел прочь, в октябрьскую, прозрачную, кристальную Варшаву. В город, где много неба и немного облаков, где у мостов – широкие плечи, а в зданиях отражается больше солнца, чем есть на небе. Где столько простора, что сердцу становится тесно, а ногам хочется идти во все стороны одновременно; и особенно пронзительное наслаждение приносит мысль, что твой рюкзак до отказа забит листочками с качественной, отборной, более сильной, чем ЛСД, мовой.
Как я впервые бабахнулся мовой? Конечно, помню. Первый поцелуй не помню, а вот ту ночь помню хорошо. Это – как первый секс, первая драка, первый прочитанный диалог Платона.
Только стоп, стоп, стоп! Давайте сразу договоримся, mes amis: никакого презрения. И никакой жалости. Мне не нужно ваше сопливое сострадание. Я – не наркоман. Почему? Мова не вызывает привыкания. Медицинский факт. Поговорите с любым врачом вне стен его удобного кабинетика, где каждое его слово записывается Меднадзором, он вам все по-дружески растолкует. Мова воздействует напрямую на психику, минуя тело, поэтому любая интоксикация исключена в принципе. Нет интоксикации – нет абстиненции, как говорил мой друг-джанки с дипломом медицинского училища, пока его не взяли за жопу. А раз нет абстиненции, я никакой не торч. Dixi et animam meam levavi[3]! Или даже et animam meam salvavi[4].
Я в любой момент могу бросить. В моей жизни было несколько недель, когда я постоянно не употреблял. И не тянуло. Единственная причина, по которой я снова вернулся к мове, – то, что жизнь без нее – тягомотина. Посмотрите вокруг. Если вас все удовлетворяет, выучите три языка, прочитайте учебник философии и снова оглянитесь вокруг. Рано или поздно вы окажетесь там же, где и я, I swear!
Кроме моментов, когда я под воздействием, я полностью адекватен. То, что я с большой периодичности употребляю, не сказалось негативно на моих интеллектуальных способностях. Даже, я бы сказал, улучшило их. Т.н. мова-психоз — выдумка Госнаркоконтроля, продвигаемая для того, чтобы вы торчали на тех драгах[5], которые продает государство: бухле, каннабисе и медицинских опиатах.
Так вот. Тот вечер. Нет, ну как? Конечно, я слышал про мову до этого. В том смысле, что «никогда не пробуй, потому что сразу заболеешь СПИДом и одновременно станешь пидорасом». Но поскольку мозг есть, тянуло. Как у Марка Твена мальчишек тянуло трубку покурить. Потому что это признак взрослой искушенности. В молодости нам всем хочется быть искушенными, а когда приходит зрелость и мы и впрямь искушаемся, тянет к невинности, которая свойственна лишь молодости.
Моя история похожа на большинство таких историй. Ночной клуб. Громкая музыка. И — девушка.
Тогда популярным местом был CocoInn на Комсомольской. Район – тот еще, самая граница с чайна-тауном, буквально квартал вперед – и начинается муравейник минского Шанхая, куда, как я считал тогда, белому человеку после шести вечера заходить небезопасно, потому что пустят на чоумень. А тут – последний бастион буржуазного декаданса: живой старосветский джаз, можно увидеть человека с гитарой и настоящим саксофоном. Интерьер – черное с золотом, хрусталь, огни, официанты топлес в венецианских масках, на входе – обязательное секьюрити в строгом «бандитском» костюме с головой белого кролика – такой привет из мира древних ЛСД-приходов, когда Евразия перед тем, как закинуться психоделиками, еще читала Льюиса Кэрролла (эти времена давно прошли, кто такой Кэрролл никто из чандалов уже не помнит, а белые кролики в нашей деревне в тренде, но что они значат – хер кто объяснит). На стенах – плохая копия Обри Бердслея, бар-стенд стилизован под art nouveau – короче, безвкусица и агрогламур с претензией. В Токио такие клубы были 30 лет тому, в Пекине – 20, до Новосибирска и Срединного Китая добрались лет 10 назад, а теперь по инерции докатились до окраин империи – до нас, до Москвы, до болотного Питера, где, как говорят, никто по-китайски без ошибок не разговаривает.
Я приперся в тот клубешник в случайной компании, которая, кажется, собралась только потому, что вчетвером такси ночью брать дешевле: через полчаса все, выпив по коктейлю, разошлись по разным углам, а еще через час людей стало столько, что свободных углов не осталось, всех прижало друг к другу, танцевали в тесноте, плечо к плечу. Играл Майкл Джексон finalized by FJ Lee – седая старина, наложенная на китайский data-психоз. И вот тут мне становится тяжело описывать, потому что магию, как вы знаете, сложно преобразовывать в слова.
Короче, представьте: темнота, сполохи стробоскопов и digital fires, музыка, которая проникает под кожу. Как раз то самое время суток, когда ничего не нужно, чтобы быть здесь и сейчас, кайф как он есть, наполненность и осмысленность бытия. Просветление. Где-то между полночью и двумя часами утра всегда есть такой краткий миг, когда появляется ощущение, что все вокруг – братья и сестры, что ты – не одинокая, отринутая всей Вселенной монада (как оно и есть на самом деле), но очень нужное кому-то живое существо.
И вот в момент этого сенсуального затмения рядом нарисовалась такая прыткая сучечка: длинные ноги, чувственные губы, короткая стрижка, взвинченный блеск глаз. Брюнетка. И – о боже – как она двигалась! Я внезапно почувствовал, будто мы с ней знаем друг друга миллион лет так глубоко, как не способны знать друг друга такие несовершенные создания, как люди, век которых скоротечен, словно жизнь мотылька. Вот теперь мне подумалось: нам было бы достаточно короткого разговора, чтобы иллюзия развеялась. Разговора хотя бы про Бердслея. Или про токийские клубы, в которых дуреха, конечно же, бывала. Но разговора с помощью слов не произошло. Мы говорили телами, взглядами, ритмами. А потом она взяла меня за руку, наклонилась и похотливо выдохнула (причем — на мове!): «Хадзем». Это само по себе интересно, согласитесь. С вами такое бывало? С вами хотя бы однажды кто-то начинал говорить на мове?
