Всего их было семь.

Губы секретаря растянулись в тонкой улыбке. Он наклонился к Ксаверу, сидящему напротив на стуле, и произнес с одобрением:

– Превосходная работа. Мало кто сможет вырезать нечто подобное. Да еще семь штук, практически неотличимых… – Он кивнул на остальные фигурки: – Почему семь, Айрль? Что ты такое замышлял?

Юный резчик пожал плечами и не ответил, лишь хмуро смотрел на Лехнера. Руки и ноги у него были связаны, шею охватывало железное кольцо, цепью прикованное к стене. Вместе с аббатом и судьей Аммергау секретарь сидел за грубым столом, который специально для этого перетащили в монастырский подвал. Над долиной уже поднималось солнце, но здесь, в темном каземате, об этом можно было только догадываться. Единственным источником света служила коптящая лампа, закрепленная на стене.

Справа от стола стоял Куизль, скрестив руки на груди и надвинув на лицо черный капюшон. Палач знал, что от него ждали эффектного появления, и потому вынужден был терпеть этот проклятый капюшон, который царапался и чесался, как волчья шкура. Из-под него Якоб рассматривал пленника, для которого вчерашняя стычка не прошла бесследно. Левый глаз Ксавера заплыл, губы распухли, как жирные гусеницы. Накануне, во время ареста, он отбивался, словно дикий зверь. Потребовались усилия четырех человек, чтобы связать его и на телеге доставить в монастырь Этталь. Теперь он, похоже, немного успокоился.

Но Куизль подозревал, что так просто из него ничего не вытянуть. Палач бросил взгляд на орудия пыток, аккуратно разложенные у стены и поблескивающие в тусклом свете. От жаровни, тлеющей в углу, исходил едкий запах.

– Еще раз спрашиваю, – немного спустя проговорил Лехнер. – Что ты замышлял?

– Это же простые фигурки, – резко ответил Ксавер. – Я продаю их по деревням.

– А, и Файстенмантелю ты тоже хотел что-нибудь продать и поэтому полез нему в окно? – допытывался Лехнер. – Он, видно, не услышал, как ты стучишь в дверь?

Ксавер упрямо молчал. Но Куизль видел, что краем глаза он поглядывает на орудия пыток. На тиски, клещи, воронки…

«Он раздумывает, с чего же я начну, – подумал палач. – И как долго он сможет молчать. Как бы то ни было, это не Гёбль, он из другого теста».

Еще на рассвете Лехнер освободил Ганса Гёбля с условием, что тот не покинет пределов долины. Столь гордый поначалу раскрасчик разрыдался от радости. Когда близкие забирали его у ворот монастыря, он еще дрожал. Не в первый раз Куизлю пришлось наблюдать, во что превращались сильные и уверенные люди от одного лишь страха перед пытками.

Судья Йоханнес Ригер нетерпеливо поерзал на стуле и прокашлялся.

– Что ж, полагаю, все ясно, – начал он и побарабанил пальцами по столу, на котором лежали перья и пергамент и стояла чернильница. – Айрль хотел забраться в дом к Файстенмантелю и выронил при этом мешок со своими фигурками. Вот и всё. – Он повернулся к Лехнеру: – Не знаю, право, чего вы добиваетесь этими расспросами, кроме как…

– Et tu, – грубо прервал его Лехнер.

Ригер моргнул:

– Что вы сказали?

– Et tu. На каждой из фигурок снизу вырезаны эти два слова. – Лехнер перевернул одного из фарисеев и протянул Ригеру. – И ты! Что это значит? И зачем кому-то сразу семь резных фарисеев? Иудейских законников! Это явно не фигурки Богоматери, чтобы их так охотно раскупали.

Судья наморщил лоб и скрестил руки на груди.

– Об этом вы не меня спрашивайте, а обвиняемого.

– Это я и собирался сделать, пока вы не вмешались. – Лехнер кивнул на Куизля и орудия пыток. – Я взял с собой палача вовсе не для того, чтобы он прекращал потасовки на кладбищах. Айрль заговорит – если не сейчас, так завтра или послезавтра. – Он стукнул кулаком по столу и взглянул на судью и аббата: – Как вам известно, у меня распоряжение из Мюнхена довести до конца это дело. Всеми доступными средствами. Нравится вам это или нет!

– Пытка в монастыре, – прошипел настоятель Эккарт, – это… богохульство!

– Распинать кого-то на кресте тоже богохульство, – бесстрастно ответил Лехнер. – Я разыщу виновного, не сомневайтесь. И выясню, что кроется за этими фигурками.

– А вам не кажется, что вы несколько заблуждаетесь? – насмешливо спросил Ригер и кивнул на Ксавера: – Это браконьер и грабитель, несомненно. Некоторое время назад он покинул деревню и продолжал бродяжничать по округе. Когда у него закончились деньги, он вернулся и забрался к Файстенмантелю, потому как надеялся на крупную добычу. Он понесет заслуженное наказание. Но в том, что касается этих фигурок, ваши предположения просто смешны! Нам следовало и дальше допрашивать Гёбля, здесь мы ничего не добьемся!

– Он не просто так забрался к Файстенмантелю, – тихо проворчал Куизль. – Он хотел с ним поквитаться. Господи, неужели это так трудно понять?

Остальные повернули головы к палачу.

– Что ты сказал, парень? – съязвил судья.

Аббат насмешливо рассмеялся:

– Теперь это в порядке вещей? Чтобы палач вмешивался в расследование? Нечестивому слуге положено держать рот на замке и раскрывать, только когда спрашивают.

– Э… признаю, мой палач порой бывает несколько… наглым, – ответил Лехнер и сердито глянул на Куизля. – Но его слова не лишены истины. Он рассказал мне вчера: из первого допроса Ганса Гёбля следует, что Айрли и Файстенмантели враждовали. Конрад Файстенмантель разорил семью Ксавера. Поэтому есть основания полагать, что тот убил юного Доминика и теперь вознамерился убить его отца. – Тут секретарь резко взглянул на судью и аббата: – Интересно, почему никто из вас не сказал мне об этой вражде? Ведь это, вероятно, общеизвестный факт. Так почему же никто не сообщил мне о нем? Почему я узнаю это от своего палача?

– Уж не хотите ли вы сказать, что мы препятствуем расследованию? – возмутился аббат.

– Мне неинтересно, как вы там считаете, – тихо произнес Лехнер. – Я знаю только, что распутаю это дело. С вашей помощью или без нее. – Он неожиданно хлопнул в ладоши и стал подниматься. – Поскольку обвиняемый хранит молчание, продолжим допрос завтра с применением пыток первой ступени. – Он показал на орудия пыток. – Думаю, сначала воспользуемся тисками и клещами. Если он и тогда будет молчать, применим серу. После такого любой заговорит. На сегодня допрос окончен.

Секретарь встал и льстиво улыбнулся аббату и судье:

– Буду признателен, если завтра вы снова выступите свидетелями допроса. Поверьте, мой палач знает свое дело. Не позже чем через три дня дело будет раскрыто, и я смогу доложить в Мюнхене об успешном его завершении. – Он настороженно взглянул на аббата: – Уверен, вы тоже заинтересованы в этом. Я прав, ваше преподобие?

– Разумеется, – ответил Эккарт сквозь зубы. – Все мы молимся о том, чтобы дело это прояснилось как можно скорее. – Он кивнул секретарю: – Прошу простить нас, утренняя служба начинается.

После чего подобрал рясу, и они с судьей покинули камеру.

Через некоторое время Куизль остался один в пропахшей дымом и плесенью каморке, куском грязной тряпки чистя орудия пыток. Ржавчина на клещах въелась глубоко в металл, кочерга и щипцы поблескивали черным, как полированный базальт, на тисках остались красноватые пятна. Эти инструменты служили еще деду Якоба, Йоргу Абрилю. Потом они перешли к его отцу, Йоханнесу Куизлю, а после достались ему, Якобу.

Он их всегда ненавидел.

Палач тяжело вздохнул и продолжил свое занятие. Во рту было сухо, ему страшно хотелось крепкого пива. Стало быть, завтра все начнется по новой: кровь, хруст, вопли, плач, мольбы… Как же он это ненавидел! Быть может, Ксавер сдастся раньше и признается. Но Куизль в этом сильно сомневался. Юный резчик на вид был крепок и, что главное, очень упрям. Глядя на него, Куизль вспоминал, каким он сам был в юные годы.

Разве что я по другую сторону…

Стражники между тем увели Ксавера в его камеру, где среди старых бочек и пропахших мешков он мог поразмыслить о завтрашнем дне и о том, что его ждет. По этой причине Лехнер и прервал допрос так неожиданно. Как и Якоб, секретарь знал, что страх был самым убедительным средством. Особенно ночью, когда с темнотой приходят мрачные мысли и одиночество пробирает до костей.