В Харькове нам пришлось слезть с поезда и просидеть двое суток на вокзале. Первую ночь мы спали, сидя на наших чемоданах. Вернее, мама сидела, а я положила ей голову на колени и спала под своим пальто. Утром, когда я проснулась, мама уже стояла в очереди, ей надо было закомпостировать билет. Я долго не могла запомнить слово «закомпостировать» и все повторяла его про себя. Пришла мама, принесла в банке кипяток. Мы вытащили из сумки пирожки, яйца, помидоры, которые нам дала в дорогу наша хозяйка, и позавтракали. Чемоданы мы не сдали в камеру хранения, иначе нам не на чем было бы сидеть и спать, пришлось их караулить в зале ожидания. Рядом с нами сидела еще девочка с мамой. Ее мама тоже уходила стоять в очереди. Девочка достала из сумки своей мамы губную помаду, и мы сильно намазали себе рты, но помада была невкусная, какая-то жирная, и мы решили ее стереть. У нас ничего не было, кроме газеты, и мы обтерли себе рты газетой, но помада не стиралась, а наоборот, размазывалась еще больше. Когда вернулись наши мамы, они нас по очереди сводили в умывальник. На ночь нашим мамам удалось устроить нас в комнату матери и ребенка.

Утром мама пришла и сказала, что билеты закомпостированы. Мы скоро поедем.

Пассажиры задолго до прихода поезда столпились на перроне. Когда поезд приблизился, стало очень страшно. Я крепко уцепилась за чемодан. Оказалось, что мы с мамон встали удачно — наш вагон остановился около нас, и мы быстро очутились внутри вагона. Нас просто затолкнули туда те, которые стояли за нами.

Мы начали устраиваться в купе, какой-то дядя помог поднять наши чемоданы на верхнюю полку. Мимо открытой двери купе прошла со стоном женщина, держась рукой за лицо, по ее лицу и руке лилась кровь. В другой руке у нее был большой чемодан. Весь чемодан и платье были залиты кровью. В вагоне стало тихо. С улицы были слышны крики. Женщина тянула: «Охмм, охмм…». Она прошла в другой конец вагона. Дядя, который помог поднять наши чемоданы, сбегал в другой конец вагона. Он рассказал, что во время посадки в дверях получилась пробка и сзади пассажиры стали через головы других передавать чемоданы — и задели женщину по лицу углом деревянного чемодана. Он еще объяснил нам, что поезда стоят слишком мало времени на станциях, поэтому всегда паника при посадке.

В Ленинграде нас встретили папа и Ройне. Мама всю дорогу, пока мы ехали в трамвае, рассказывала, как мы добирались. Утром мы с мамой проснулись поздно. Ройне сидел и читал книгу, а папы не было дома. Ройне увидел, что я открыла глаза, и сообщил мне, что он теперь знает, как спасти утонувшего. Я не верила, что можно спасти человека, который уже синий, а он спорил и твердил, что в книжке все написано и что он все выучил и может спасти. Я сказала, что все равно не верю — если человек уже утонул и синий, то его спасти нельзя, а брат твердил, что можно. Тогда я крикнула, что у него дурацкая книжка и сам он дурак, но проснулась мама и сказала, что я задира и что мне всегда будет попадать. Пришел папа, мы оправились на наш Варшавский вокзал и поехали в Виркино.

Утром бабушка послала меня и Ройне нарвать возле речки травы для коровы. Мы опять стали спорить, я говорила: неправда, что можно спасти утонувшего. Тогда Ройне сказал:

— Хочешь, я спасу?

Я спросила:

— Кого?

— А хоть тебя.

Я крикнула:

— А вот и не спасешь!

Он схватил меня и потащил в речку. Я орала, что было мочи, но на берегу никого не было, чтобы спасти меня от него, и он сунул меня в воду. Мне стало очень плохо, потом, когда Ройне откачивал меня, тоже было плохо. Вода лилась еще долго, даже ночью на подушку выливалось из ушей, но я никому ничего не рассказала, чтобы Ройне не обзывал меня ябедой.

Папа и дедушка каждый вечер о чем-то спорили. Начинали они свои разговоры за самоваром. Папа говорил тихо, спокойно, а дедушка иногда даже кричал, что кто-то все разворует и разорит, и все будем нищими.

В воскресенье в нашей маленькой газете, которую почтальон приносил для дедушки, мы увидели фотографии дедушки с ружьем (он был сторожем в колхозном саду, и у него было настоящее ружье), молодой бабушки, фотографию дяди Тойво и его жены Оли.

В газете было написано про нашу семью: про папу с мамой, про тетю Айно и дядю Антти. Я ничего не могла прочитать, потому что там все было по-фински. Папа сказал дедушке:

— Вот видишь, а ты еще недоволен.

Дедушка улыбнулся и побежал с газетой к тете Марии. Когда он вернулся, бабушка сказала ему сердито, что это он так расхвастался и зачем он дал какому-то человеку наши фотокарточки. И еще бабушка проворчала:

— Давно ли тебя удалось обратно откулачить. Посмотри на свои ноги, вон еле ходишь — весь скрючился от этих торфоразработок.

Мы приехали обратно в Ленинград, опять все стало, как и раньше. Ройне и Кертту уходили утром в школу, а когда возвращались, то тоже не хотели играть со мной, делая вид, что они заняты.

В воскресенье утром, во время завтрака папа посмотрел в окно и сказал, что сегодня очень хорошая теплая погода — вот бы нам поехать погулять на Кировские острова. Я запрыгала и закричала:

— Поедем, поедем!

И мы поехали. Я знала, что там есть всякие качели, карусели и даже американские горки. Мы встали в очередь на американские горки, но решили стоять в ней попеременно. Когда пришла моя очередь, папа объяснил мне, что нельзя уходить из очереди. Я стояла все время на одном месте, а когда все уже пришли, чтобы заменить меня, я так и стояла около того же дерева, которое отметила. На дереве были большие красные и желтые листья, которые, красиво раскачиваясь, падали вниз. Оказалось, что очередь ушла от меня. Мы долго искали тетеньку, за которой меня поставили. Скоро мы подошли близко к горке. Я услышала, как там, в вагончиках, визжали дети, я тоже решила так повизжать, когда буду кататься. Мы с Ройне сели в синенький вагончик, он двинулся, и я сразу заорала. Ройне начал пинать меня ногами, а когда мы приехали, он сказал папе, что больше со мной никуда не пойдет.

АРЕСТ ПАПЫ

На улице уже несколько дней идет дождь. Мы даже днем не выключаем электричество. Я иногда иду на лестницу покормить и погладить беспризорных кошек, они там спят на широком подоконнике. Их никто не любит, а мальчишки издеваются над ними, дают им съесть кусочек мяса с перцем или горчицей. Кошки начинают носиться по всей лестнице или, задрав хвосты, выбегают во двор. Мальчишкам очень смешно.

На этот год к нам не приехала старая бабушка. Я оставалась одна дома. В то утро, когда наши все ушли, позвонили в наш звонок, я испугалась и не пошла открывать, зазвенели звонки в других комнатах, кто-то из соседей открыл дверь. Ко мне в комнату вошел военный и строго спросил:

— Чего ты не открываешь?

Я не ответила. Он положил конверт на стол и ушел.

Пришла мама, увидела конверт и, не снимая пальто, распечатала его. Она прочитала записку, опустилась на стул и заплакала. Пока не пришел папа, она так и просидела за столом в пальто. Вошел папа, мама протянула ему письмо, они оба сняли пальто, мама не пошла на кухню готовить обед, а дала нам бутерброды и разогрела чай в электрическом чайнике. Ройне сел за папин стол и начал делать уроки, а мама с папой долго о чем-то говорили. Мама плакала. Папа почему-то вынул свои большие карманные часы и положил их на стол. Мама дала ему шерстяные носки и свитер, но папа не хотел их брать и все говорил:

— Глупости, я скоро вернусь. Это, наверное, по поводу этого старика Айрола, вот увидишь.

В нашем дворе жил Айрола со своей женой. Я иногда заходила к ним — они угощали меня конфетами, Айрола писал папе на пишущей машинке смешные записки, а я их приносила ему. Недавно я услышала во дворе, что его «взяли», а когда «брали» — увозили вещи, а потом все куда-то уезжали. Тетя Айрола тоже уехала.

Папа все же надел на себя свитер, положил в карман шерстяные носки и ушел — мы его долго ждали. Наконец мама положила нас спать.