Обычно двери нашего домика были настежь распахнуты, и никто не знал, где находятся ключи. Но в тот воскресный вечер, когда мы вернулись с картошки, явно что-то произошло: во-первых, дверь была заперта, и никого нигде не было видно. Мы постучались, никто не подошел открыть дверь. Мы подошли к окну, первоклассница Валя Перепелкина выглянула в окно и скрылась, затем на своих костылях приковыляла Лида Виркки, в руке у нее был ключ, и она направилась к двери.
Как только мы заперли дверь — все заговорили разом. Оказалось, что верхняя шпана устроила ночью драку. Им внизу казалось, что они кого-то убили и теперь куда-то все исчезли. Им даже казалось, что там, наверху, лежит убитый. Только они успели это рассказать, как кто-то забарабанил в наружную дверь, послышались голоса наших соседей. Лида приказала закрыть дверь — пусть ночуют, где хотят.
У нас топилась плита, на которой стоял большой котел с кипящей водой. Лида подошла к окну и крикнула:
— Убирайтесь к черту, кипятком ошпарим!
— Цы-ы-ыпочки, за…, придушим…
Они прыгали, гоготали… У нас раскраснелись лица, Шура крикнула маленьким девочкам:
— Вылезайте из окон спальни на улицу! Зовите милицию!
Лида махнула рукой в сторону котла:
— Давайте его сюда, клопов шпарить будем!
Мы не двигались. Лицо ее покрылось пятнами. Она крикнула:
— Мирья, поставь котел сюда на табурет!
Она сидела на другом табурете, культя ее ноги торчала из-под платья.
Я поставила котел с кипятком рядом с ней. Парни полезли, Лида открыла окно и начала плескать кипяток. За окном раздались визгливые ругательства, в кухню полетели палки, камни и битые стекла. Но у них там что-то произошло, они вдруг все исчезли.
На ночь мы втащили наши кровати в столовую, чтобы быть всем вместе, а двери в спальню забаррикадировали дровами и кроватями. Легли спать раньше обычного и проспали спокойно — шпана исчезла.
Вечером в понедельник к нам пришли два взрослых парня, одного из них я видела в нашей вечерней школе, его звали Левка. Он был высокий с вьющимися черными волосами, а второй, наоборот, был маленький, со свисающими на лоб белыми слипшимися прядями. Левка сказал, что они работают в милиции и что нашу шайку они вчера переловили, а мы наперебой им рассказывали, как мы эту шпану поливали кипятком, но Левка сделал серьезное лицо и предупредил нас, чтобы впредь никогда не делали таких глупостей, а в случае чего шли бы прямо в милицию. Они долго просидели у нас, оказалось, что и второго наши девчонки знали, звали его Вася Степанов, и у него была гармошка. Ирка Савчинская попросила научить ее играть.
В ту осень мы часто танцевали под Васькину гармошку, у Ирки с ним получился роман, но на гармошке она играть не научилась.
Через несколько дней после того, как «крошки» сверху исчезли (мы их тоже так звали), возле нашего порога мы нашли записку с ругательствами и угрозами. Они считали, что это мы их выдали. Они обещали переловить всех нас на узеньких дорожках. Видимо, не всех Левка с Васькой переловили. Теперь, когда я шла поздно вечером на вокзал, я оглядывалась и шарахалась от приближающихся шагов. Потом я решила, что лучше и ближе ходить на вокзал через кладбище: «крошки» побоятся пойти туда ночью. Я решила перевоспитать себя — побороть в себе чувство страха, решила: никакой нечистой силы просто не существует, это все только воображение, фантазия — так говорила старшая тетя, — бояться надо живых. Первый раз я пошла через кладбище в безлунную ноябрьскую ночь. Мне показалось, что я сбилась с тропинки. Я начала торопиться, в висках сильно стучало, я спотыкалась о могильные бугорки, камни и кресты. Кустики высохших цветов колко цеплялись за чулки. Я упала — рука попала во что-то мокрое. Я встала, отряхнулась, увидела свет вдали. По дороге вспомнила могилу Анни и Хелены под яблоней в Виркино, туда в дырку после дождя лилась мутная струя воды… По дороге в Гатчину было много дырявых провалившихся могил.
В поезде, как всегда, меня плотно сжали теплые человеческие тела, стало жарко и спокойно, захотелось спать. Вдруг меня сильно передернуло. Я чуть толкнула мою соседку, женщина в очках посмотрела мне прямо в глаза. Сонливость прошла. Я решила в следующий раз снова пойти через кладбище и постараться взять себя в руки. Надо уметь заставить себя делать все, что надо. Вдруг меня тоже арестуют и будут допрашивать, как моего отца… Главное, никому не рассказывать про эти дела. Мама должна была отвечать, когда у нее спрашивали, за что посадили вашего мужа, «не знаю», а не «ни за что». Наверное, она бы спаслась. Я не хочу сесть ни из-за чего. Я не должна никому говорить, где мои родители, — умерли. Умирают же люди и просто так, ни на войне и ни в тюрьме.
Бабушка говорила, что мама не хотела ехать учиться в педагогический техникум, но дедушка настоял, говорил, что он не сможет оставить никакого наследства, хотя всю жизнь работал, как умалишенный (так во всяком случае бабушка про него говорила). После революции хотел, чтобы все его дети получили образование, и считал, что тогда им будет легче и интереснее жить. Бабушка говорила, что мама все предчувствовала, вряд ли она могла такое представить себе, когда отказывалась ехать учиться… Бабушка говорит, что она видела невероятные сны и будто предвидела… Но так всегда говорят, когда невозможно понять, почему…
Хотя тетя Айно ведь почувствовала же, что дядя Леша был рядом с нашей деревней. Она тогда так хотела пойти в Гатчину… По дороге переворачивала трупы на поле боя и приглядывалась к ним, искала его. Она всего боится, даже темноты, ни к одному покойнику бы в жизни не подошла. Бабушка тоже, хотя и говорит, что живых, а не мертвых надо бояться, сама же во время войны, когда гробик с маленькой Тойни стоял во дворе, боялась мимо него пройти в хлев корову доить.
Никогда не узнать, о чем думала эта Валентина (Господи, уже забыла ее фамилию и отчество), когда шла доносить на мою мать как на «врага народа». Интересно, как она потом… Еще на кого-нибудь донесла? У нее тоже было двое детей.
У Левки-милиционера, оказывается, мать — эстонка, а отец — еврей и погиб на фронте. Он говорил, что, как только кончит нашу вечернюю десятилетку, поедет в Белоруссию и поступит в школу МГБ, чтобы потом приехать обратно в Эстонию, бороться с националистами, бандитами и врагами народа. Он прекрасно знает эстонский язык. А эстонцы будут считать его своим врагом и будут бороться с ним. Он нас за своих считает — мы из России.
А Шура вчера сказала, что не хочет, чтобы к нам мильтоны ходили. Почему он мне про это говорил? Началось все как будто ни с того, ни с сего, мы играли в бутылочку, и мне с ним пришлось целоваться, а он, наверное, не очень умный, хотя и много читал и умеет говорить, не то, что Иркин Васька. А у Васьки смешно, когда он снимает свою милицейскую фуражку, на лбу белая, как отмороженная, полоса.
Левка какой-то бесчувственный, с чего это он, дурак, спросил, нравится ли мне с ним целоваться? Про это, мне кажется, не спрашивают. Должен бы сам чувствовать. Может, где-нибудь написано, что надо спрашивать…
Лида Виркки откуда-то узнала, будто наших будут из Эстонии выселять. Интересно, куда? А может, это неправда, надо будет дома спросить. Хотя если они уже знают — нечего спрашивать… Опять дедушку придется тащить… У него все болит, страшно тронуть его.
Старое тетино узкое зимнее пальто на вате, с высоким меховым воротником довоенного фасона давило на плечи. Опять сильно захотелось спать.
Я вошла в комнату. Все спали, бабушка ждала меня и что-то вязала. Я спросила шепотом:
— Что ты делаешь?
Она повернула ко мне злое лицо с плотно сжатыми губами и не ответила. Когда у бабушки такое лицо, лучше не спрашивать. Она не выдержит — сама расскажет, надо только немного помолчать, наверное, выселяют…
— Когда ж он кончит? Смерть его не берет. Хотя, что ж ему не жить… Вон наш дед — тоже жив, он с ним одного возраста.
Бабушка во всем всегда обвиняла «усача». У нее получалось, будто тот все сам лично с нами проделывает.
