На улице было жарко, но я завернула Тойни в ватное одеяло и понесла в медпункт. Екатерина Ивановна развернула ее, покачала головой, поставила градусник под мышку и велела мне придерживать руку, чтобы градусник не выпал. Вынув его, она произнесла: «Сорок», взяла Тойни к себе на руки, поднесла к окну, открыла ей ложечкой рот, посмотрела в горло и начала прослушивать и простукивать, а когда кончила, сказала:

— Кажется, воспаление легких. Ты не бойся, у меня кое-что есть, один военный врач дал, — она показала красную таблетку. — Это пенициллин. Вот тебе три, давай по половинке четыре раза сегодня и два дай завтра, до моего прихода.

Потом я спросила, что с моим дедушкой, она ответила:

— Плохо, вряд ли он когда-нибудь встанет на ноги, паралич. Ночью Тойни спала спокойно. Я чуть не проспала подоить и выпустить в стадо корову. Услышала уже когда пастух, щелкая кнутом, шел в другой конец деревни, чтобы оттуда начать гнать стадо.

Я кое-как подоила и, стегая прутом корову, догнала стадо.

Дома я забралась обратно под теплое одеяло, вспомнилось Виркино: я медленно иду по деревне, положив грабли поперек на плечи, вытянув руки на палку, будто они у меня на кресте. Мне казалось интересно так идти по деревне. Но в окно меня увидала бабушка. Она подумала, что я так просто прохлаждаюсь. Еще издали она так зажестикулировала, что я поняла — влетит. Я подошла к дому, она вышла во двор, схватила грабли и замахнулась на меня:

— Чтобы я видела это в последний раз! Работа кончается тогда, когда ты сложишь рабочий инструмент, и ты знаешь, что я не люблю, когда человек еле ноги волочит.

А потом еще вспомнилось, как во время войны, сидя в темноте возле топящейся буржуйки, бабушка рассказывала, как к ней сватался зажиточный жених из дальней деревни Койрола. Она поехала смотреть его дом и хозяйство, как это обычно тогда полагалось при сватовстве. Это было ранней весной, они заехали в ручей — было половодье, вода попала в сани. Сам он был в высоких кожаных сапогах и хотел вынести свою невесту на руках, чтобы она не промочила ноги. Но он так много говорил и крутился и бегал вокруг саней, что бабушка взяла возжи и вывела лошадь из ручья.

— А сколько лет тебе было? — поинтересовался дядя Антти.

— Да я уже второй год после конфирмации была, а он года на три старше меня был, значит, ему лет двадцать было.

— Ну что из этого получилось? — опять спросил дядя Антти.

— Sain rukkasei6, — проговорила бабушка, встала и вышла по какому-то делу во двор.

— Смотрите-ка, какие деликатные обычаи были — рукавицы вместо неприятных слов, — проговорила тетя Айно.

Бабушка скоро вернулась на кухню, прогромыхала пустым ведром в углу, села обратно на свое место возле буржуйки. Дядя опять спросил у нее:

— А ты о нем потом что-нибудь слыхала?

— Он в то лето женился. И я думаю, его жене не приходилось работать, как ломовой лошади.

— Ты что, жалеешь?

— Да нет, его тогда же, когда нас раскулачили, арестовали, а семью в Сибирь угнали. В его доме школу устроили, — закончила бабушка свою историю про жениха.

* * *

У дедушки красивое спокойное лицо, но он бабушкин двоюродный брат. Как это они влюбились? Правда, их семьи враждовали. Дедушкин отец был атеистом, а бабушкина мать была религиозной. Странно, в дедушкиной семье отец был главным, а в бабушкиной — мать.

Тойни открыла глаза. Я встала, дала ей парного молока, она снова заснула.

Бабушка с дедом так повели свое хозяйство, что только их и раскулачили-то в нашей деревне. Дедушка мне рассказывал давно, когда я еще была маленькой, что земли у них — у всех царских крестьян вокруг Питера — был одинаковый надел. Дедушку сослали под Лугу торф добывать. Мои отец и тетя Калинину писали, что наемной рабочей силой они не пользовались, кажется, это помогло. Дедушка ревматизм на принудработах заработал — теперь его парализовало…

Я задремала, перед глазами всплыл солнечный день в Виркино, по деревне несется дедушкина лошадь, у нее висит круглый глаз на кровавой морде, а хвост как-то странно свернут набок и весь зад — кровавое мясо…

— Не кричи, перестань. — Я открыла глаза, возле кровати в рубашечке до пупа стоял Женя и толкал меня в плечо.

Я очнулась, потрогала Тойни, она была вся мокрая, но температуры не было. Я встала, начала растапливать плиту, готовить завтрак.

Женя очень любил кошек. Вот и сейчас он что-то там в углу с ней делает, штаны у него сползли на пол. Кошка зло заорала. Женя ее поднял за хвост, и она вся извивается и орет.

— Оставь кошку, — крикнула я. — Зачем ты ее за хвост поднимаешь?

— Смотрю. Я видел в прошлый раз, что котята у нее отсюда выходили.

— Что же ты там смотришь?

— А сколько у нее в этот раз будет, — он показывал пальцем под кошкин хвост.

Я открыла дверь и выпустила кошку.

Вечером, подоив коров, я попросила Женю не выходить из дому, а посидеть с Тойни, схватила ведра и коромысло и бегом пробежала на речку за водой. Рядом со мной набирала воду девочка с нашего конца деревни, она видела, что у меня вода расплескалась из ведер, когда я поднимала коромысло на плечо. Она подошла ко мне, показала, как ловчее поднять коромысло с полными ведрами и как потом менять с плеча на плечо. Мы вместе пошли домой, она назвала меня по имени. Я спросила, откуда она знает мое имя, она ответила:

— Вас все знают, вы у нас новые.

Я спросила:

— Как тебя зовут?

— Валя, Валя Дубина, — ответила она.

По дороге я рассказала Вале, что я сейчас одна: мои ушли на покос. И что у меня заболела маленькая девочка, моя двоюродная сестра. Валя спросила, не боюсь ли я одна ночевать в поповском доме.

Я ответила, что как-то не думала, что может быть страшно. Тогда она рассказала, что на чердаке дома повесился поп. Я спросила, почему он повесился, она ответила, что точно не знает из-за чего, но вроде бы его арестовать хотели, он и повесился. А две его дочери живут в Кимрах, работают там и никогда сюда не приезжали. И попадья, кажется, жива еще. Моя мама его хорошо помнит и говорила, что очень хороший поп был. А старые люди говорят, что большой грех — повеситься. А я подумала, если бы не повесился, всю семью бы сослали, как нас…

НОВЫЙ УЧЕБНЫЙ ГОД

Мы с бабушкой терли голиками с песком полы в классах так, чтобы не были заметны дорожки между партами, помыли окна, я принесла воду с речки, мы заполнили железный бак, который стоял в темном коридоре.

После обеда пришел мой будущий учитель Иван Георгиевич. Он был весь какой-то сжавшийся, будто ему было холодно. Лицо у него было серое в глубоких морщинах, как потрескавшаяся земля. Но когда он заговорил, морщинки на его лице как-то так устроились, что оно стало казаться добрым и даже очень живым. Он рассказал старшей тете, что всю войну был штабным писарем, демобилизовали его сразу же после войны по возрасту и по болезни.

Я кончила стирать пыль со шкафа — больше было делать нечего, так просто оставаться и слушать было неудобно, я пошла к себе на кухню.

Дядя Антти в письме просил тетю Айно взять на зиму Арво к себе, чтобы он тоже учился в нашей школе, хотя школьная кухня, где мы все жили, была всего метров десять-двенадцать, и нас уже там жило пять человек. Тетя, конечно, взяла его.

Арво никогда не слушался свою мачеху, а теперь он совсем отбился от дома. Тетя Айно обрадовалась, узнав, что он попадет к учителю-мужчине. «Наконец будет учиться», — говорила она бабушке. Всем нам понравился Георгий Иванович.

Утром я пошла посмотреть классы. Все было чисто и в порядке.

Я подошла к книжному шкафу, он был теперь закрыт на ключик, который хранился у старшей тети. Вошел Иван Георгиевич, поздоровался. Я быстро пошла к себе на кухню, села завтракать.

Старшая тетя дала звонок. Ребята с шумом вбежали в классы. Иван Георгиевич стоял и ждал, пока наступит полная тишина. Потом он поздравил нас с первым мирным учебным годом. Он сказал, что нам очень многому надо научиться — война показала нам наши слабые места. Нам нужна более совершенная техника и образованные люди. Теперь у нас будет больше времени для учебы. Скоро можно будет меньше работать и по хозяйству, и в колхозе — вернутся мужчины. Можно будет получить и среднее и даже высшее образование. Но нам еще долго будет тяжело — многие наши города в развалинах, хозяйства в деревнях запущены. Электричество всюду надо бы провести и дороги построить, как в Европе.