— Ах, Сара, если бы ты знала! — вздохнул я, убирая руку.
В полутемном салоне повисла тишина. Я все еще ощущал скользкость и тепло капрона на ее ноге; и вдруг, без какого бы то ни было участия с моей стороны, ее шелковое платье в цветочки, словно живое, начало задираться вверх, скользя по капрону и собираясь складками почти у самого паха молодой женщины. Над кружевной отделкой чулок в темноте засветились «молочной» белизной, — как это принято писать, — голые бедра, на которых выделялись более темные кружевные подвязки, выглядевшие на грани пристойности и вместе с тем так женственно, и в то же время навевавшие мысль о сбруе горячих скаковых кобылиц. Об этих предметах нижнего белья, которые носили женщины пятидесятых годов и которые, подчеркивая их нежность и уязвимость, открывались нескромному взору при неловком движении руки, зацепившей подол платья, или от внезапного порыва шаловливого ветерка, мне следовало бы написать сегодня более подробно, хотя бы для того, чтобы окунуться в атмосферу тех далеких лет. Пусть это вызовет улыбку молодых читателей третьего тысячелетия, — на которых особо и не рассчитаны мои хроники, я не испытываю зависти к юности, — это совершенно естественно, поскольку подобные аксессуары стали излишними и, следовательно, приобрели исключительно фетишистский характер наравне с каблуками-шпильками или незаменимыми швами, которые, как ни крути, придавали чулкам смысл, ибо стройность ног была непременным и доминирующим элементом эротического языка улицы. Все это трудно вернуть в сегодняшний день, поскольку все то, что сейчас считается не более чем фетишизмом или порнографическим душком низкопробных фильмов, в свое время было не только привлекательным, но и обязательным… как и необходимость показывать женщину всегда вызывающе одетой, чтобы под платьем зритель представлял ее соблазнительно полуобнаженной, а не откровенно и глупо голой. Мое желание осветить… или, скорее, просветить внешний вид женщин пятидесятых годов кому-то покажется навязчивой идеей с моей стороны, тогда как на самом деле я хотел бы передать тем, кто не представляет себе крайне эротизированной атмосферы улицы в те далекие годы, некое ощущение постоянной взведенности при виде всех без исключения женщин, отдающих на откуп ветру или собственной рассеянности — то ли мнимой, то ли истинной — заботу о демонстрации того, что скрывалось ими до подходящего момента. Что касается тех, кто не может вообразить себе той постоянной сексуальной напряженности, которую подпитывали — делая вид, что действуют непреднамеренно, — женщины пятидесятых годов, несшие на себе «розово-черный отсвет», что так волновал и обострял желания, то их я отсылаю к конкретным эпизодам фильмов — конечно же, черно-белых — того периода.
— Подождите, Сара, — умолял я, думая про себя: «подожди, детка, ты же ничего от этого не теряешь», — Сара, я сожалею, поверьте! — и, разыгрывая отчаяние, повторил: — Я так страдаю, я ужасно страдаю от одиночества!
Какая женщина устоит перед мольбой мужчины, не боящегося проявить свою слабость, отчаявшегося и готового излить душу первой встречной, с которой ему удалось уединиться в салоне «прекрасной американки»? Тем более, когда этот человек обаятелен, известный актер, почти знаменитость, а его супруга — модная кинозвезда. Разве хватит духа у какой-то крошки Сары Марс бросить его одного в престижной голливудской тачке? Не останавливаясь подробно на описании ласк и действий, которые обычно практикуются в салонах просторных автомобилей, произведенных американским пуританизмом, скажу только, что крошка Марс не собиралась отказывать мне ни в чем… она лишь умоляла: «Нет, нет, только не здесь!» «Тогда где, Сара, где?» — настаивал я. В результате мы оказались в хорошенькой, со вкусом обставленной квартирке в частном особняке в шестом округе, которую оплачивал ее давний любовник. По некоторым признакам я понял, что адресок этот был известен едва ли не каждому литератору, актеру и даже политику. Сара входила в число тех волнующих блондинистых крошек Мэрилин, которые утешают, «отдаваясь» с истинной покорностью и преклонением перед мало-мальской известностью тех, кто желает «увидеть небо в алмазах». Извиняюсь, что наводнил свой рассказ подобными банальностями; я бы обошелся без них, если б только крошке Марс нечего было рассказать мне о Шаме и, особенно, об Алекс, которую она не ревновала и даже искренне любила, восхищаясь ее исключительной красотой и умом, о чем сказала мне с удивительной теплотой и благожелательностью.
Время перевалило за полночь, до утра, когда я смогу нагрянуть к Алекс и Шаму, было еще долго. И это вынуждало меня оставаться у крошки Сары. С точки зрения стереотипа, упомянутого мной выше, она обладала привлекательностью, трудно поддающейся определению. Я заметил, что эта странная особенность происходила из своеобразного расхождения между ее действиями и их конечной целью. Складывалось впечатление, что за ослепительным в своей молодости и совершенстве телом, — которым она пользовалась в любовных играх с подозрительным, я бы сказал, искусством, — скрывалась неопытная, встревоженная, одним словом, «некрасивая» женщина, какой она считала себя до преображения в объект своих мечтаний. Я заметил, что Сара осознавала существование этого несколько размытого расхождения, и любые ее действия выглядели так, будто она поступала вопреки своему желанию, и, значит, носили заметно преувеличенный характер. Уже потом я понял, что на самом деле она была слишком умна, чтобы быть той, за кого старалась себя выдавать, и потому ей постоянно приходилось вести себя вопреки своей истинной натуре. В полной мере я осознал это лишь после того, как истощил все ресурсы ее тела; собственно, она сама эксплуатировала его с неистовой страстью до полного изнеможения, подстегивая желание партнера пользоваться этим объектом наслаждения, пока хватит сил. Несоответствие между этим безумством плоти и странной степенностью, исходившей от «внутренней» женщины, которой временами удавалось прорваться наружу, было совершенно очевидным. Теперь я понимал, что в ней могло привлекать и какое-то время удерживать Шама. Изнуренные любовью, мы лежали с переплетенными ногами в объятиях друг друга — блестящих нейлоновых чулок она так и не сняла, — и я расспрашивал Сару про Алекс, лаская ее безупречную грудь, выскочившую из кружевных чашечек лифчика. К моему удивлению, она отвечала на все вопросы с простодушием, граничившим с наивностью.
— Ты и в самом деле никогда не ревновала ее? Скажи откровенно, Сара.
— Нет, я тебя уверяю, честное слово.
И, демонстрируя нежелание продолжать разговор об Алекс, она склонилась надо мной, пытаясь своими очаровательными губками реанимировать мое притомившееся достоинство.
— Погоди, погоди… минуточку, Сара… Скажи мне, вы с Шамом часто занимались любовью? Так, как мы делали это сейчас?
Она привстала, собрала растрепавшиеся, чересчур высветленные волосы и отбросила их назад, открыв небольшой, но неожиданно энергичный лоб.
— Почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Мне нужно знать.
Расслабленно вытянувшись, я лежал рядом с ее роскошным телом — его наготу подчеркивали нейлоновые чулки и несколько черных кружевных полосок — и думал, что этим телом Шам обладал до встречи с Алекс. И вот теперь, по чистой случайности, через Сару мне представилась возможность приподнять завесу над тайной жизнью Шама. Да, проникнуть на секретную территорию его сексуальной жизни… на территорию, преддверием которой можно было считать Сару. Чего не досталось ей из того, что он давал Алекс? Что получал он от Алекс из того, чего не требовал от Сары? И, возбужденный мыслью о том, что эта «передняя», ведущая в настоящий альков, — туда, где Шам держал Алекс на положении своеобразной пленницы, — доступна мне без всяких ограничений, я снова вошел в нее и устроился там как можно глубже, наполняя Сару своим присутствием, но не двигаясь, словно бы для того, чтоб лучше держать ее под собой, обузданную, обездвиженную и покорную. Я приподнялся над ней на вытянутых руках и, в этой гротескной позе похожий больше на тюленя, чем на человека, осмелился задать отвратительный в своей пошлости вопрос:
