Сначала показалось, что болото встретило нас дружелюбно. Насытившаяся дождем почва хоть и хлюпала под ногами, но не проваливалась. Мимо нас быстро проплывали омытые дождем сосенки, пиканы и склонившиеся дугой, напоенные влагой метелки травы. Противоположный берег болота, обозначенный высоким кедровым лесом, быстро приближался.

Между тем, мне показалось, что тропа стала не такой надежной, как в начале. Почва под ногами по-прежнему была прочной, не проваливалась, но как-то странно пружинила и покачивалась. Тут я вспомнил о карте. Припомнилось на ней маленькое белое пятнышко, что приютилось между гор, и около него короткая надпись: «О. Тур».

Озеро. И «тур» по-остяцки, кажется, тоже — озеро. Немало их на Урале, когда-то бывших озер, превратилось в проходимые и непроходимые болота. А каким же стало наше? С берегов оно успело покрыться прочной торфяной кровлей У середины же кровля, видимо, оторвавшись ото дна, все больше и больше пружинила и качалась. Качалась теперь уже вместе с кочками и сосенками.

Тревожное предчувствие овладело мной. Я уже было бросился к Кольке, чтобы повернуть его обратно, но остановился: было поздно. Раскачиваясь, рывками выдергивая ноги из оседавшего под ним зыбкого грунта, Колька отчаянно рвался вперед. Опередить и остановить его было невозможно. Да этого, пожалуй, теперь и нельзя было делать. Любое промедление, остановка или топтание на месте могли кончиться плохо. Это понимал и сам Колька: ведомый могучим инстинктом самосохранения, он отчаянно боролся за каждый бросок, каждый шаг продвижения. Под его тяжестью шаткая торфяная кровля качалась и вздрагивала, словно живая. На ее предательски красивое зеленое покрывало из-под конских копыт летели тяжелые ошметки грязи.

За поляной, по которой пробирался Колька, уже совсем близко от него, группами и в одиночку, теснились высокие кочки. С затаенным дыханием я стоял и ждал развязки. Если у Кольки хватит сил и проворства одолеть болотную сердцевину и достичь кочек, опасность минует. Там, за кочками, берег, кедрач и, наконец, желанная твердая земля под ногами. Чуял это, наверное, и Колька. Вот он, раскачиваясь и оседая то на одну, то на другую ногу, мягкими и упругими рывками почти уже достигает цели. Но тут неожиданно ему изменяет осторожность. В стремлении скорее вырваться из-под власти коварного зыбуна, Колька неожиданно делает отчаянный бросок вперед и сейчас же проваливается задом в трясину. Успев навалиться грудью на кочку, он скребет болотную жижу ногами и, силясь удержаться на поверхности, заваливается на бок. Да так, без движения, боясь шевельнуться, и замирает.

Не помню, как миновал я зыбун и оказался около Кольки, как финским ножом одолел неподатливые подпруги и скинул с коня вьюк. Помню только, как, побросав себе под ноги все, что попало под руки — штатив, полог, потник и брезентовый плащ, я топтался по колено в грязи возле лошади. Тело лошади по-прежнему медленно погружалось в пучину. И вдруг тишину болотной глухомани взорвало пронзительное Колькино ржание. Оно вернуло мне силы. Я ухватился за хвост лошади и отчаянно заорал:

— Пошел! Пошел, Колька, милый, пошел!

Ржание оборвалось. Конь дрогнул и, подобно освободившейся от гнета пружине, вдруг мощно рванулся вперед. Я почувствовал, с какой бешеной силой там, в трясине, забились его ноги.

Еще рывок, еще. Что-то сильно ударило меня в грудь. Упав на бок, я лежал в грязи и, не ощущая ни боли, ни липкой жижи, в которую были погружены мои руки, неотрывно следил за лошадью. Колька тяжело перевалился через кочки. Качаясь на зыбкой кровле, он осторожно поднялся на колени, и как-то странно подобрав задние ноги, совсем не по-лошадиному, вперевалку, короткими рывками, стал медленно продвигаться вперед. Вот навалился грудью на кочки, взметнулся всем телом и, шатаясь, вскочил на ноги. Не задерживаясь на месте и все еще раскачиваясь из стороны в сторону, он осторожно пошел к берегу…

Чинить порезанные ремни не было сил. Все восстановительные работы отодвигались на утро. Бедолага Колька, сморенный теплом костра, стоял с низко опущенной головой, дремал. Налипшая на его шкуре грязь от жаркого огня успела высохнуть, побелела и растрескалась. Шерсть на боках слиплась и дыбилась клочками.

Наступивший день принес нам свежие силы. Уже к полудню, отшагав по тропе полтора десятка километров, мы вышли из леса и вступили на левобережную луговинку Ивделя.

В ответ на мои сигнальные выстрелы с противоположного берега реки громыхнул нестройный ружейный салют. В ожидании переправы я опустился на валежину. Колька, успевший уже одолеть перекат, бренча галечником, ходко взбирался на родной берег.

После нашего злополучного похода за Урал в Колькином отношении ко мне неожиданно произошли удивившие всех перемены. Находясь на вольном содержании, Колька, как и прежде, мог располагать своим досугом по своему собственному лошадиному разумению. Он по-прежнему бродил по пустошам и луговинам, залезал в реку или просто часами дремал в тени сараюшки. Но теперь к этим лошадиным заботам у Кольки неожиданно прибавилась новая, пожалуй, самая главная: «Как бы не потерять из вида своего нового друга, хозяина». Иначе истолковать Колькино поведение я не мог. Коняга мотался за мной повсюду. Делал он это вроде бы между прочим, ненавязчиво, попутно со своими занятиями, но глаз с меня не спускал. Когда мне приходилось переправляться на другую сторону Ивделя, Колька подходил к берегу и следил за моей лодкой. На левобережную луговину он теперь не наведывался. К осени там часто стали появляться следы крупного зверя, а встреча с медведем Кольку ничуть не прельщала. Однако к вечеру конь непременно появлялся на берегу. Встретив меня, он с какой-то забавной деловитостью пристраивался следом и провожал до дома. А дома я всякий раз подмигивал тезке Николаю да просил не забывать о финском ноже.

…Октябрь с холодными северными ветрами, с белыми мухами подвалил, как говорится, без предупреждения. От шальных ветров закружилась, завьюжила золотая метель листопада. Над тайгой, обгоняя попутные облака, заспешили на юг гусиные стаи. С высоты их полета до нас постоянно доносился хлопотный и в то же время казавшийся удивительно деловым птичий разговор.

В лагере полным ходом шла подготовка к эвакуации. Прибытие вьючных коней из Ивделя ждали со дня на день.

В один из таких последних лагерных дней мы с Колькой возвращались с дальнего геологического маршрута. Колька весело трусил по тропе к дому. Опустив повод и предоставив коню полную свободу, я с удовольствием расслабился, устроился в седле поудобнее и приготовился подремать. Стемнело. Но ночная езда меня не беспокоила: Колька — это мастер ночных путешествий. Зрение у коня было превосходным. Ведущая к дому тропа ровной стежкой тянулась по высоченному сосновому бору. В вершинах его натужно шумел и безобразничал порывистый ветер.

Привычная, хотя и несколько тревожная музыка леса ни мне, ни Кольке беспокойства не доставляла. Колька бежал бойкой, но какой-то удивительно нудной, усыпляющей рысью. Укачанный ею, я скоро задремал и отключился от всего происходящего…

Очнулся от неожиданно резкой остановки коня. Качнувшись всем телом вперед, я даже в кромешной темноте ночи ощутил, что нахожусь перед каким-то препятствием. Протянув руки вперед, я тут же наткнулся на сучковатый, ствол поваленного ветром дерева. Упавшая и нависшая над тропой сосна, как оказалось, не создавала препятствия для лошади, но для ее седока была бы настоящей ловушкой. В этом я легко убедился, когда соскочил на землю. «Какой же ты молодец!», — подумал я и крепко обнял коня за шею: благо, не высок был ростом мой славный спаситель… Обоим нам в эти минуты было хорошо и радостно…

Уж если бывают долгие дни, то самые длинные из них были для меня в ту городскую зиму. Глядишь иной раз в окуляр микроскопа, а там вместо гранитного шлифа привидится тебе зеленая благодать тайги. Откинешься на спинку стула, глаза закроешь и прямым ходом туда, в таежное лето.

Вспоминал ли я все это время о своем меньшом брате? Не только вспоминал, но часто и подолгу думал о нем. Ну, а Колька? Забыл меня, наверное. При встрече, пожалуй, и не узнает…