Они выходят из комнаты через дверь в противоположной стене и оказываются на берегу зимней реки, о которой он всю жизнь мечтал и которой никогда не видел. С пологого берега дети в разноцветных куртках съезжают на лыжах. Рыболовы, на секунду отрывая взгляд от лунок, приветственно помахивают ему со льда. На том берегу деревня, и видно, как купается в снегу черно-белый щенок, местами выделяясь на белом, местами сливаясь с ним.
ПОПУТЧИК
Сергеев пятые сутки шел из Днепропетровска в Киев. Под ногами хрустела сухая, посоленная заморозком стерня. За горизонтом стояло зарево - горели деревни. Сергеев остался один, хотя после боя их уцелело трое. Один был ранен и во время ночлега в голом перелеске уполз куда-то, чтобы им не тащить его дальше. Другой, толстый тридцатипятилетний отец семейства, который все рассказывал о жене и детях, полез в заброшенный сад за яблоками, и его застрелил сумасшедший старик сторож.
Сергеева призвали из Москвы, куда-то повезли, с кем воевали - было непонятно. Понятно было одно: случилось то, чего все ждали. В первом же бою их батальон разбили, и он решил возвращаться в Киев, а оттуда добираться в Москву, к семье. Несколько раз он натыкался на чужие наряды, один почему-то конный, - и тогда отлеживался в овраге. По железной дороге, которой он старался держаться, проползали длинные, наглухо закрытые поезда. Сергеев берег последнюю банку тушенки, подбирал кукурузные початки на пустых полях, выкапывал промерзшую свеклу и репу на разоренных огородах, попадалась картошка, хотя ее почти всю выбрали проходившие тут до него.
На шестую ночь, когда он сидел у костра, послышались глухие шаги. Сергеев схватился за автомат. Из тьмы выступил мужик в грязно-белой рубахе до колен. Его огромные, длинные обезьяньи руки низко болтались, спина была согнута, лицо монголоидное, треугольное, желтое. "К огоньку бы, землячок, не стреляй, землячок", - пробормотал мужик. Сергеев обрадовался живой душе, посадил его к огню и стал расспрашивать. Мужик оказался явным идиотом - только бормотал невнятно: "Этово тово, землячок... к огоньку... а коли так, то вон как...". Сергеев отчаялся чего-то добиться от него и заснул. Утром мужика не было. Он, верно, ушел куда-то в степь ночью. Весь следующий день Сергеев снова шел один. Мимо него по рельсам в сторону Днепропетровска прогрохотал пустой вагон без паровоза.
Ночью попутчик явился опять - откуда, Сергеев не понял. Он снова выступил из тьмы со своим тягучим, вязким бормотаньем "Не стреляй, земляк". Сергеев хотел в ту ночь открыть тушенку, потому что ослаб по-настоящему, но при мужике не стал - не хотел делиться с идиотом, а пристрелить его не хватало решимости. Сергеев до первого боя не держал оружия, да и в бою лупил в белый свет. Идиот покачивался, сидя у огня, и тягуче бормотал, но Сергеев не разбирал слов.
Утром Сергеев проснулся оттого, что мужик вяло пытался отнять у него автомат, дергая за приклад. Сергеев вскочил на ноги. "Не стреляй, земляк!" бормотал мужик. Сергеев избил его и бросил валяться в степи. В тот день внезапно кончились рельсы. Они просто обрывались, насыпь плавно опускалась вниз и сливалась со степью. Дальше пришлось идти по маленькому, бледному солнцу.
Когда на следующую ночь из темноты опять выступил мужик, Сергеев хотел его пристрелить, но не смог. Он подскочил к нему и стал бить в мотающееся, желтое, треугольное лицо. "Кто ты? Откуда? Что ты ко мне привязался? Куда мне идти? Где я?" - кричал Сергеев, но попутчик только тупо мотался перед ним, оседал, бормотал что-то, и кровь капала на его рубаху. Потом он на карачках уполз в темноту. Весь следующий день Сергеев шел один, но ввечеру, на болезненно-красном закате, дошел до озера. Никакого озера тут прежде не было и быть не могло, Сергеев помнил, - но теперь оно разливалось прямо на его пути. По ослизлому берегу карабкались кусты, в воде торчали полусгнившие вешки. Сергеев пошел вдоль берега, зная уже, что никуда не придет. Когда совсем стемнело, он развел костер от последней спички. Скоро из тьмы выступило желтое лицо. "Не стреляй, земляк", - протянул попутчик.
ПРОСТЫЕ ВЕЩИ
Михайлов стоит около метро и просит подаяния. Ему подают скупо, потому что молодой, здоровый и пока еще прилично одетый мужик не вызывает сострадания. Но после того, что произошло, он не может устроиться ни на какую работу - иногда, правда, его берут грузчиком, но это приработок на ночь, на две, не больше. Михайлов хочет накопить рублей шесть, чтобы купить любимой яблок. Любимая будет ждать его в полседьмого около Университета. Михайлов стоит и думает, что, подавая нищим, он всегда пытался представить себя на их месте и угадать, о чем будет думать тогда. Думает он, как ни странно, о вполне отвлеченных вещах: например, о том, почему жанр антиутопии так прижился в литературе. Видимо, потому, догадывается Михайлов, что сама человеческая жизнь строится по принципу антиутопии: обещают Бог весть что, а остаешься ни с чем. Дальше он запрещает себе развивать мысль, добирает шесть рублей, покупает яблоки и идет к Университету. Любимая, само собой, не пришла. Он к этому отчасти готов: она в последнее время часто не приходит. После того, что произошло, это объяснимо.
Потом он идет домой. Свою двухкомнатную квартиру он поделил: комнату сдает тем, кому теперь все можно. Они постепенно вытесняют его из меньшей комнаты, которую он оставил себе. У него давно голо - распродал всю мебель. Он замечает, что давно живет простыми вещами: что поесть завтра, у кого занять до послезавтра. О сложных и отвлеченных вещах он думает все меньше. Неожиданно ему звонит приятель и просит разрешения зайти. Михайлов впускает его. Тот осматривается, боясь слежки. После того, что случилось, он всего боится. А что, собственно случилось? пытаются они вместе понять. Приятель утверждает, что к власти пришли эти. Если бы пришли эти, резонно возражает Михайлов, давно бы закрыли газеты и киоски, а они открыты как милые. И вообще все без изменений, только его и таких, как он, не берут никуда работать, и вообще они больше никому не интересны. А может, говорит Михайлов, окончательно победили те? Господь с тобой, осаживает его приятель, перед ними-то мы чем виноваты? Просто мы стали не нужны. Приятель ночует у него и утром, так же озираясь, уходит.
