Дмитрий БЫКОВ
ОТСРОЧКА
...И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю жизнь прождал в казенном доме решения своей судьбы.
Мой век тянулся коридором, где сейфы с кипами бумаг, где каждый стул скрипел с укором за то, что я сидел не так. Линолеум под цвет паркета, убогий стенд для стенгазет, жужжащих ламп дневного света неумолимый мертвый свет...
В поту, в смятенье, на пределе - кого я жду, чего хочу? К кому на очередь? К судье ли, к менту, к зубному ли врачу? Сижу, вытягивая шею: машинка, шорохи, возня... Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут меня. Из прежней жизни уворован без оправданий, без причин, занумерован, замурован, от остальных неотличим, часами шорохам внимаю, часами скрипа двери жду - и все яснее понимаю: все то же будет и в аду. Ладони потны, ноги ватны, за дверью ходят и стучат... Все буду ждать: куда мне - в ад ли?
И не пойму, что вот он ад.
Жужжанье. Полдень. Три. Четыре. В желудке ледянистый ком. Курю в заплеванном сортире с каким-то тихим мужиком, в дрожащей, непонятной спешке глотаю дым, тушу бычки - и вижу по его усмешке, что я уже почти, почти, почти как он! Еще немного - и я уже достоин глаз того, невидимого Бога, не различающего нас.
Но Боже! Как душа дышала, как пела, бедная, когда мне секретарша разрешала отсрочку страшного суда! Когда майор военкоматский - с угрюмым лбом и жестким ртом уже у края бездны адской мне говорил: придешь потом!
Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из милости отсрочен - в отсрочке, в паузе живу. Но в первый миг, когда, бывало, отпустят на день или два - как все цвело, и оживало, и как кружилась голова, когда, благодаря за милость, взмывая к небу по прямой, душа смеялась, и молилась, и ликовала, Боже мой.
I
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ
Ты помнишь, мы сидели вчетвером.
Пустынный берег был монументален.
К Европе простирался волнолом.
За ближним лесом начинался Таллин.
Вода едва рябила. Было лень
Перемещать расслабленное тело.
Кончался день, и наползала тень.
Фигурная бутылка запотела.
Федотовы еще не развелись.
От Темы к Семе не сбежала Тома,
Чьи близнецы еще не родились
И не погнали Тому вон из дома.
Бухтин не спился. Стогов не погиб
Под колесом ненайденной машины.
Марину не увел какой-то тип.
Сергей и Леша тоже были живы.
Тень наползала. Около воды
Резвились двое с некрасивым визгом,
Казавшимся предвестием беды.
Федотов-младший радовался брызгам
И водорослям. Смех и голоса
Неслись на берег с ближней карусели.
На яхтах напрягали паруса,
Но ветер стих, и паруса висели.
Прибалтика еще не развелась
С империей. Кавказ не стал пожаром.
Две власти не оспаривали власть.
Вино и хлеб еще давали даром.
Москва не стала стрельбищем. Толпа
Не хлынула из грязи в квази-князи.
Еще не раскололась скорлупа
Земли, страны и нашей бедной связи.
Тень наползала. Маленький урод
Стоял у пирса. Жирная бабенка
В кофейне доедала бутерброд
И шлепала плаксивого ребенка.
Пилось не очень. Я смотрел туда,
Где чайка с криком волны задевала,
И взблескивала серая вода,
Поскольку тень туда не доставала.
Земля еще не треснула. Вода
Еще не закипела в котловинах.
Не брезжила хвостатая звезда.
Безумцы не плясали на руинах.
И мы с тобой, бесплотных две души,
Пылинки две без имени и крова,
Не плакали во мраке и тиши
Бескрайнего пространства ледяного
И не носились в бездне мировой,
Стремясь нащупать тщетно, запоздало
Тот поворот, тот винтик роковой,
Который положил всему начало:
Не тот ли день, когда мы вчетвером
Сидели у пустынного залива,
Помалкивали каждый о своем
И допивали таллинское пиво?
О нет, не тот. Но даже этот день,
Его необъяснимые печали,
Бесшумно наползающая тень,
Кофейня, лодки, карлик на причале,
Неясное томление, испуг,
Седой песок, пустующие дачи
Все было так ужасно, милый друг,
Что не могло бы кончиться иначе.
1993.
ЧЕТВЕРТАЯ БАЛЛАДА
Андрею Давыдову
В Москве взрывают наземный транспорт
такси, троллейбусы, все подряд.
В метро ОМОН проверяет паспорт у всех,
кто черен и бородат,
И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра
стоит тоска.
При виде каждой забытой сумки водитель
требует взрывника.
О том, кто принял вину за взрывы,
не знают точно, но много врут.
Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,
Как гнев Господень. И потому-то
Москву колотит такая дрожь.
Уже давно бы взыграла смута, но против
промысла не попрешь.
И чуть затлеет рассветный отблеск
на синих окнах к шести утра,
Юнец, нарочно ушедший в отпуск,
встает с постели. Ему пора.
Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря
в свою судьбу,
Он резво прыгает в тот троллейбус,
который движется на Трубу
И дальше кружится по бульварам ("Россия"
Пушкин - Арбат - пруды)
Зане юнец обладает даром спасать попутчиков
от беды.
Плевать, что вера его наивна. Неважно,
как там его зовут.
Он любит счастливо и взаимно, и потому
его не взорвут.
Его не тронет волна возмездии, хоть выбор
жертвы необъясним.
Он это знает и ездит, ездит, храня любого,
кто рядом с ним.
И вот он едет.
Он едет мимо пятнистых скверов, где визг
играющих малышей
Ласкает уши пенсионеров и греет благостных
алкашей,
Он едет мимо лотков, киосков, собак,
собачников, стариков,
Смешно целующихся подростков, смешно
серьезных выпускников,
Он едет мимо родных идиллий, где цел
дворовый жилой уют,
Вдоль тех бульваров, где мы бродили,
не допуская, что нас убьют,
И как бы там ни трудился Хронос,
дробя асфальт и грызя гранит,
Глядишь, еще и теперь не тронут:
чужая молодость охранит.
...Едва рассвет окровавит стекла и город
высветится опять,
Во двор выходит старик, не столько
уставший жить, как уставший ждать.
Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший
некогда гнев Творца,
Он ждет прощения, но Создатель не шлет
за ним своего гонца.
За ним не явится никакая из караулящих
