На этом я хочу закончить нашу беседу, и не сердитесь, друг мой, на меня за краткость. Кратким я стараюсь быть не из–за недостатка усердия или. Боже сохрани, уважения к Вам, — просто мне постоянно кажется, будто, отвечая на дурацкие критические выпады в адрес куртуазных маньеристов, я и сам занят не очень–то разумным делом, защищая то, что способно само постоять за себя. Надеюсь в ближайшие дни получить Ваш ответ и тем самым предлог вновь написать Вам, а пока остаюсь любящим Вас —
Андреем Добрыниным.
Коктебель, 21 сентября 1992 г.
ПИСЬМО 277
Приветствую Вас, дорогой друг!
Хотя Вы и торопили меня с письмом, справедливо полагая, что после возвращения Ордена куртуазных маньеристов из Кенигсберга мне найдется о чем порассказать, однако выполнить Ваше пожелание я решился лишь теперь, когда все впечатления от поездки отстоялись и могут быть перенесены на бумагу со стройностью, достойной моего дарования. К тому же, вероятно, стоит разбавить их впечатлениями от московской жизни, которая после возвращения кажется мне в чем–то неуловимо иной. Итак, попытаюсь описать Вам наиболее запомнившиеся мне события последних недель, не притязая на исчерпывающую полноту и достоверность рассказа, ибо память человеческая, как Вы знаете, избирательна и сохраняет лишь то, что особенно близко натуре ее владельца. Все, что упущу или искажу я, дополнят и поправят мои товарищи и спутники, которым, как я неоднократно слыхал от них самих, переписка с Вами доставляет не меньшее наслаждение, чем Вашему покорному слуге. Возможно, со временем развитие судеб выявит мои ошибки в определении значительности событий, и то, чему я уделил мало внимания или не уделил его вовсе, повлияет на нашу жизнь гораздо сильнее, нежели то, что я нашел уместным описать подробно. Кроме того, наша память, словно лукавый царедворец, склонна бессовестно угождать нам и преподносить случившееся таким, каким нам хотелось бы его видеть, а не таким, каким оно было на самом деле. Наконец, в силу бренности и общего несовершенства человеческой природы сберегающая способность нашей памяти ограничена известными пределами, за которыми, увы, остаеется немало достойного сбережения. Упомянутые пределы могут еще больше сужаться под воздействием различных житейских обстоятельств, и в этой поездке, как Вы убедитесь из моего дальнейшего рассказа, моей памяти было от чего ослабеть, а потому не стоит ожидать от нее слишком многого. Итак, после необходимого краткого предисловия перехожу непосредственно к делу.
Посещение куртуазными маньеристами прибалтийского форпоста России состоялось по инициативе Александра Севастьянова, ныне канцлера–инквизитора Ордена, а в ту пору лишь его неизменного доброжелателя и мецената. В члены Ордена Александр вступил как раз в течение этой поистине судьбоносной поездки, которая, во–первых, сумела развлечь Вашего покорного слугу, пребывавшего в состоянии черной меланхолии; во–вторых, позволила Великому Магистру без вреда для окружающих выплеснуть вовне годами копившийся в нем запас порочных страстей; в-третьих, на некоторое время укрепила психическое здоровье злосчастного Константина Григорьева, уже и тогда внушавшее немалые опасения; в-четвертых, позволила Виктору Пеленягрэ пополнить благосостояние семьи, запасшись в гостинице «Берлин» двумя огромными кастрюлями и сиденьем от унитаза — вещами, несомненно, весьма полезными в домашнем обиходе. Уже самое начало путешествия выглядело весьма удачным: соседкой Степанцова по купе оказалась красавица–блондинка по имени Кларисса, принадлежавшая к той породе женщин, красота которых со временем не блекнет, а напротив, лишь наливается пышностью и победительной силой. Увидав такой сюрприз, маньеристы тотчас стали бросать на Клариссу томные взгляды, а Пеленягрэ, не привыкший откладывать подобные дела в долгий ящик, приступил к знакомству. Его активность не понравилась Великому Магистру, который вызвал Пеленягрэ в коридор для объяснений и потребовал показать билет. Сличение билетов подтвердило, что единственным законным соседом Клариссы по купе является именно Степанцов. «Уж не думаете ли вы, что я уступлю вам свое место, а сам удовольствуюсь обществом этих забулдыг?» — язвительно поинтересовался Степанцов, кивая на купе, в котором ехали остальные маньеристы. Великий Магистр и архикардинал немедленно перешли на «вы», как то бывает всегда во время столь частых в Ордене склок. Из купе, на которое указал Магистр, уже неслось хлопанье пробок: как Вам известно, начало всякого дела в Ордене принято сопровождать обильными возлияниями, в которых нередко тонет и самое дело. По кислому лицу Пеленягрэ было ясно, что он не питает никаких иллюзий насчет благородства своего высокопоставленного друга. «А раз не думаете, то не суетитесь и не мешайте мне действовать, не то я все расскажу вашей супруге: пусть эта святая женщина узнает подлинную цену вашим клятвам». «Но это низко!» — возмутился архикардинал. «Кому бы говорить о низости! — хохотнул Степанцов. — Вспомните о ваших назойливых попытках куртизировать жену Григорьева, этого прекрасного человека. На вашем месте я не стал бы спорить, ведь судьба все решила за нас», — и Степанцов помахал счастливым билетом перед носом Пеленягрэ. «Но я только хотел…» — заикнулся было архикардинал. «Рок все решает сам: он чужд людским желаньям», — металлическим голосом произнес Великий Магистр стих Корнеля, тем самым завершая разговор, и друзья–соперники вернулись в купе. Пеленягрэ надулся и некоторое время обиженно молчал, но такое поведение в компании было органически чуждо его латинскому темпераменту, и к тому же его огорчения никто не хотел замечать. Поэтому архикардинал вскоре начал вставлять реплики в разговор и мало–помалу сделался, как обычно, душой застолья. Не последнюю роль в перемене его настроения сыграло и доброе молдавское винцо, в изобилии припасенное в дорогу Добрыниным. Вспомнив юность и родину, Пеленягрэ расчувствовался и пустился в рассказы о своих былых похождениях, достойных Жиль Бласа. По его словам, за обнаружившуюся еще в детстве жестокость он был принят на считавшуюся хлебной должность дознавателя в Дрокиевском УВД, где пытал пойманных в округе цыган и москалей. Затем, спасаясь бегством от братьев совращенной им в блуд девицы Цуркан, он переплыл ночью Прут и по подложным документам завербовался в румынскую жандармерию. Сытую и беззаботную жизнь в румынской глубинке среди необозримых кукурузных полей Пеленягрэ вспоминал с ностальгическим вздохом: забитые крестьяне беспрекословно давали ему взятки курами, мамалыгой и домашним вином, а крестьянки не смели ни в чем отказать представителю власти. «Эх, домнуле Николае! — всхлипнул Виктор, имея в виду Чаушеску. — Величайший ум эпохи! Не оценили, тупые скоты…» После крушения режима инкогнито Виктора благодаря нелепой случайности раскрылось, и ему вновь пришлось бежать через границу, теперь уже в обратном направлении. Задерживаться на родине он поостерегся: как стало ему известно, совращенная им девица Цуркан родила тройню. Это обстоятельство, как легко догадаться, отнюдь не умиротворяюще подействовало на братьев несчастной матери, и поэтому Виктору приходилось скитаться и часто менять место жительства. Положение осложнялось его упорным нежеланием расставаться со своей настоящей фамилией, ибо Виктор свято верил в то, что ему суждено судьбой эту фамилию прославить. В результате братья Цурканы разыскали его даже в Шепетовке, где он работал убийцей на местном кролиководческом комбинате. Увидав всех девятерых братьев на пристанционном базаре и ужаснувшись их свирепому виду, Пеленягрэ не стал мешкать и в тот же вечер покинул город. Следующим городом, приютившим беглеца, оказалась Калуга, где Виктор поступил в строительное ПТУ на отделение, готовившее каменотесов. Чтобы пройти приемную комиссию, ему пришлось убавить себе в документах возраст на десять лет, но об этом Пеленягрэ предпочитал не упоминать, поскольку с тех пор успел привыкнуть к своему новому возрасту, а без такого омоложения жизнь его слишком явно клонилась бы к закату.
