Верочке стало стыдно. Если это инопланетяне, то зачем она с ним так жестоко – с человеком, без которого ей не жить, а жалко существовать!.. Конечно же, не сможет потеря Иратовым пениса кардинально изменить их отношения. Еще Верочка подумала о том, что, вероятно, у нее не будет детей от Иратова. И если она останется с мужем навсегда, то детей не будет никогда. Она выпила еще бокал вина, становясь опьяненно-безразличной.

Он сам к ней поднялся, понимая, что если уж врач-уролог был ошеломлен увиденным, то Верочка наверняка почти убита. Иратов застал жену спящей в кресле, осторожно поднял ее на руки и перенес в спальню. Раздел и укрыл одеялом. Уже уходя, он услышал: «Подожди!», остановился.

– Иди ко мне! – позвала.

Арсений Андреевич скинул халат и лег рядом с женой. Через мгновение он почувствовал ее ищущие пальцы внизу своего живота. Потом пальцы угомонились, и рука принялась гладить его лобок. Иратов успокоился, ему стало приятно, как кастрированному коту, которому тепло, которого чешут.

– Я люблю тебя! – пьяным голосом подтвердила Верочка.

– Спасибо.

Иратов перевернулся и стал целовать голое тело жены. Особенно он любил грудь, ту, которая чуть меньше, затем его полные губы касались ее живота, язык будто щекотал пупок, затем Верочка задышала чувственно и задвигала бедрами.

Отдыхая от односторонних ласк, Иратов вспомнил, как в далеком прошлом калека, лишившийся ног, передвигающийся на доске с подшипниками вместо колес, был остановлен его студенческой компанией вопросом: «Мужик, а как у тебя с этим?»

– Все ништяк! – ответил калека. – Женат, двое детей!

– Иди ты! – удивилась старшекурсница, комсорг МАРХИ Шевцова. – И все работает?

– Знаешь, девочка, – объяснил инвалид, – не обязательно, чтобы все работало. Природа наделила меня сноровистыми пальцами, длинным носом и языком. Пока у меня будет оставаться хоть один палец – я не импотент!

Безногому мужику зааплодировали и подарили две бутылки жигулевского пива. Он принял их, но сказал, что не пьет.

– Тогда отдавай обратно! – потребовала компания.

– Жене отнесу. Она любит!

Вот и я не импотент, подумал Иратов. И не калека!

Верочка спала, он вернулся к себе, выпил коньяка и лег отдыхать в надежде на то, что тот, кто уходит, рано или поздно возвращается…

Душевные страдания не покидали меня. Я бы сказал, что долго претерпевал муки от сознания того, что могу поведать миру историю Иратова. Могу, еще как могу! Но… Волновали этические и нравственные вопросы. Имею ли право я? Смогу ли сей акт совершить? Не подло ли такую чужую интимность предъявлять и кто я такой пред большим барским лицом Иратова, аристократа крови и духа?! Уж шипящий! Червь немой!.. Аж дух захватывает, обдает жаром… Но перспектива! Облегчение, когда несешь тяжкий груз чужой души и наконец оставляешь его в воспоминаниях. Соблазн сделать тайну рассказанной. Преданная огласке тайна, как девица, потерявшая невинность, уже не манит, став обыкновенностью, досказанностью… Мне показалось, что вчера, в седьмом часу, когда всемосковский офисный планктон стоял в пробках, окончив трудовой день, я наблюдал персону Иратова в кулинарии на Знаменке. Стоял он возле прилавка – нет, скорее, возвышался над мрамором, этакий аристократ, с седой, длинной, до кадыка, прядью волос, отвалившейся от прически. Прядь демонически прикрывала правый глаз, а левым Иратов пялился на свежеприготовленную, исходящую горячим паром котлету по-киевски. Но где Иратов – и где кулинария!.. Обознался грешным образом. Не он, нет, не он! Цыган какой-то знакомый, кажется, артист, что ли? Но похож… Сам зашел в отдел готовых блюд и попытался купить ту самую котлету, истекающую теплым сливочным маслом. Не хватило семи рублей, зато приобрел две полтавские, по весу больше, помяснее и сытнее, да и картошки жареной грамм двести вышло. Вот она – ясная, простая выгода. Пусть Иратов питается киевскими, денег у него… И опять совестливые нотки зазвучали в сердце моем. Во-первых, всегда считал зависть грехом, а тут еще зависть к мифической котлете – совсем не мой полет. Чувства надо сильные развивать. Пусть зависть, но возведенная в абсолют! Не к материальным ценностям, но к их бесконечному прозрачному влиянию на всех и на все. Завидовать рядом живущему – не просто мучительно фантазировать, как забрать у него красавицу жену, а как ее богатырским наскоком отнять!!! Вот у Иратова его Верушка. Ну, не стопроцентная красавица, по моим меркам, но есть в ней то, что выше всяческой красоты, – некое спокойствие под бледной кожей, тонкий ум так и бьется жилкой на виске, глаза голубые, чистые и прекрасные, – а как она смотрит на Иратова! Глядит как хорошо воспитанная матерью девушка: мой мужчина божествен, я преклоню голову пред его библейским предназначением, но и, сама просветленная, я лишь чуть ниже – чтобы светить ему, пока он по темной дороге бредет к цели, чтобы меня привести…

Полтавские котлеты оказались с душком. Вот ведь гады! А ведь самая дорогая кулинария в Москве. А цыган этот, артист, поди, сляжет на несколько дней от несварения, и займет его место какой-нибудь молоденький соплеменник по имени Бохтало, и будет голосить, стервец, на юбилее: «К нам приехал, к нам приехал Роман Давлетович дорогой!» А Роман Давлетович – что ни на есть самый щедрый из клиентов. Уже лет двадцать за собой табор таскает. В простой день в обычной ресторации осыпает стодолларовыми банкнотами коллектив черноголовых, в день рождения пачками забрасывает, а уж в юбилей камни драгоценные будет дарить, не дай бог. Дядя его, Владлен Губайдуллин, владеет угольными шахтами, а там, где уголь, там и трубки алмазные. Странно как: ведь семья татар, а как цыган привечают – как русские промышленники до революции. Да хотя что русские, что татары – все одно. Так что, возможно, Бохтало с этого юбилея и «Тойоту-Камри» сумеет купить, как истово мечтал. В двадцать два года – и новенький автомобиль! И вот теперь рыженькая Кхмали, двоюродная сестра брата ихнего цыганского барона Баро, возможно, благосклонно даст подержать свою смуглую нежную ручку в его ладони. Ею он нежно гладил гитарную деку, перебирал пальцами струны, ею же станет поглаживать щеки любимой. А глядишь, по весне и поженятся Бохтало с Кхмали, а к тому времени и у самого дяди Романа Давлетовича, Владлена Губайдуллина, юбилей поспеет, а постаревший цыган-артист вновь наестся чего-нибудь и сляжет, прибитый кулинарией или каким другим общественным питанием. И купят тогда молодые коттедж…

Всю ночь было плохо. Рвало котлетами с жареной картошкой. Было много хуже, чем шведу под Полтавой. Съел пять штук лингвального «Имодиума», закрепило так, что неделю носил в себе камни.

На восьмой день произошло освобождение, и я направился на троллейбусе «Б» в Большой театр, куда имел билет в бельэтаж на премьеру авангардной постановки «Евгения Онегина». Добыл я приглашение за ничто – нашел торжественный конверт, торчащий золоченым уголком из почтового ящика соседа. Сосед, свинья-чиновник, в театры и концерты ходить не обучен. Всегда нахожу просроченные билеты возле мусорного ведра.

Бабульки-билетерши не хотели меня пускать, так как я был экипирован не совсем для посещения храма искусств, но аккуратненько, даже с неким лоском. Мой стиль. Зыркнул на бабушек волком – они и сжалились.

– Мода! – уведомил я. – И галстук при мне!

– Пусть проходит! – низким контральто возвестила старшая билетерша. Пела, что ль? – Не в партер же идет…

– Да и пусть! – поддержали остальные.

Поднялся в буфет, занял очередь за бутербродом с красной рыбой, но тяжесть в подбрюшье подсказала не есть рыбу – был уже давеча случай конфуза для организма, хватит. Купил шоколадную конфету и чашку кофе. Расположился за столиком, потеснив пару девиц в бальных платьях, даже боком коснулся парчового платья одной – блондиночки (вторая шатенка), но здесь, вспомнив, что не арендовал бинокль, наскоро съел шоколадного «Мишку», запил крупными глотками кофе и спустился к бабушкам-билетершам. Встретили как родного, снарядили окулярами и подарили программку. Поспешил вернуться в буфет, чтобы еще раз ощутить запах кринолина, смешанный с изысканными духами, а может, и подмигнуть блондинке задорно. Но девушек я не застал и, слегка расстроенный, под первый звонок направился занимать свое законное место, обитое новеньким бархатом, с цифрой «19» на перламутровой табличке.