— Ну, я ударил, кто же еще? — сказал он. — Не видели они меня, что ли, ослепли?

Его спросили о том, кого он убил.

— Звать Санфорд, — стоя неподвижно и отставив ногу, сказал он, словно пытался вспомнить какую-то мелкую подробность. — Только не было у него ничего, и родни не было. Не больше, чем у меня. Мы с ним две недели назад сошлись. — Он обвел взглядом их лица, будто ища поддержки. — А нос задирал. Хвастался. Гитару таскал. — Он всхлипнул. — Это он придумал машину угнать.

Харрис, только что из парикмахерской, стоял на заправочной станции, где полировали его машину.

Машину и его окружало кольцо мальчишек в ярких рубашках навыпуск, а сзади стояли цветные мальчишки.

— Мистер Харрис, отмыли там кровь с руля и сиденья?

Он кивнул. Они убежали. Остался один цветной мальчик.

— Мистер Харрис, а вам нужна гитара?

— Что?

Мальчик показал на гитару, лежавшую сзади среди коробок с образцами.

— Гитара убитого дяденьки. Ее даже полицейские не стали брать.

— Не нужна, — сказал Харрис и протянул ему гитару.

Лоренцо Дау ехал по Старой Натчезской тропе, гнал скакуна во весь опор, и клич Божия странника "Мне души, души мне нужны!" — заглушая шум ветра, гремел в его собственных ушах. Он мчал так, будто нигде и никогда не будет остановки, спешил туда, где вечером ждали его проповедь.

То был час заката. Все спасенные им души и все не спасенные печальными тенями проступали в тумане меж высоких склонов лощины, они теснились в таком множестве, что, казалось, не протолкнешься, причем ни раствориться, ни обратиться вновь в туман они явно не собирались, и он даже испугался, сумеет ли вообще когда-нибудь сквозь них пробиться. Несчастные души, которые он не спас, были темнее и жалостнее, нежели души спасенные, но даже и среди спасенных при всем желании ему не удавалось разглядеть ни проблеска, ни лучика искомого просветления.

— Именем Господа, осветитесь! — вскричал он, пронзенный болью разочарования.

И тут вокруг него заклубились светляки — целым роем, вверх и вниз, взад и вперед, сперва один золотой проблеск, потом другой, — вспыхивали ярко, не то что поникшие, тусклые души. Значит, Господь указует ему, что он не видит света озаренных спасением душ потому лишь, что ему не дано его видеть, что его глаза более приспособлены разглядеть Божьих светляков, чем просветленные Богом души.

— Боже, когда я попаду в рай, дай мне сил видеть ангелов, — взмолился он. — Да не отстанут мои глаза от исполненного Твоей любовью сердца.

Судорожно сглотнув, он помчался дальше. Ну ничего, хоть день был и не прост: барышничество хлопотное дело, зато теперь у него испанский скаковой жеребец, правда, за него еще предстоит выслать в ноябре деньги из Джорджии. Быстрей, еще, еще быстрее, он мчался, чуть ли не летел вперед, и, едва не обгоняя его, летели слова любви к Пегги — жене, оставшейся в Массачусетсе. Любовь на расстоянии давалась ему легко. Он глядел на расцветающие деревья, и его сердце полнилось любовью к Пегги, подобно тому как являющиеся ему видения преисполняли его любовью к Богу. А Пегги, с которой он заговорил не ранее, чем смог произнести решающие слова (Согласна ли она пойти за него, недостойного?), — Пегги, невеста, с которой он провел едва ли несколько часов, отозвалась письмом, написанным мелким округлым почерком, сообщив в этом письме, в самом первом, сразу все: да, она чувствует то же, что и он, и, более того, разлука не страшит ее, страшит лишь смерть.

Лоренцо Дау прекрасно понимал, прекрасно видел смерть и в бездне под ногами, и в ночных шорохах, и в тишине, пронизанной пением птиц. Смерти он смотрел в лицо, он был к ней ближе любого зверя или птицы. Сменяя одну лошадь на другую и каждую насмерть загоняя, он мчался либо к ней, либо от нее, и Господь руководил им, помышлением своим защищая.

И — тут как раз он налетел на засаду индейцев; со всех сторон они целились в него из своих новых ружей. Один выступил вперед, взял коня за недоуздок, конь стал как вкопанный; кольцо индейцев начало смыкаться. И ружейные дула отовсюду.

— Пригнись! — сурово скомандовал ему внутренний голос, как всегда вовремя.

Лоренцо бросился грудью коню на холку, припал лицом к шелковистой гриве, слившись с конем воедино, так что посланная в него пуля, того и гляди, убила бы коня, а что толку тогда в смерти владельца. Прильнув к коню, прорвал он кольцо индейцев, от собственной подчиненности этому голосу ощущая прилив бесстрашия и почти беззаботную радость.

Вот выпрямился, вот подстегнул коня, но нет — озабоченность все-таки догнала. Расщепление своего "я", превращение в нечто полуживотное-полубожественное, вроде языческого кентавра, в который раз спасло его от смерти. Однако неужто всегда только подобное превращение, только принижение веры, обращение к силе и хитрости, а не покорность и вера будут спасать его? Поступая так, каждый раз он идет на поводу у страха, с готовностью принимая его за ангельское внушение, и только потом, когда уже слишком поздно, осознает, что внушение было от Диавола. Как тигр, рычал он на индейцев, сидел в воде, пуская пузыри, как аллигатор, и они обходили его. Валялся, притворяясь мертвым, и обманывал медведей. Но ведь Господь всякий раз оградил бы его по-своему, менее суетно, более божественно.

Вот и теперь — глядь, перед ним змея: ползет через Тропу и умудренно посматривает.

— Я понял, я тебя узнал! — воскликнул он, и, бросив на него всего один потухший взгляд, в два броска змея скрылась в зарослях.

Объятый предвкушением, он ехал дальше, и голоса диких зверей почти неощутимо складывались в слова. "Свят Господь", — говорили они. И еще: "Избави нас друг от друга". Птицы наперебой воспевали божественную любовь, которая есть единственная и непреложная защита. "Покой! Покой!" — с учтивой мелодичностью взывала одна за другой из кустов шиповника, и странствующий проповедник обращал лицо ко всем порхающим созданиям, силясь благожелательностью сравняться с ними.

На пути попадались ему скрещения узких тропок, развилки, и он позволял себе следовать голосам и проблескам света. Из звуков чаще слышались шумы битвы, заставлявшие его пришпоривать коня, но иногда доносился как бы шум прибоя, тот долгий грохот океанских волн, от которого его сердце билось так же редко и тяжко, как эти волны, и вновь он ощущал безысходность при воспоминании о своем провале в Ирландии, когда он после долгого плавания стоял, прижавшись к двери спиной, и пытался переубедить католиков, а потом бежал, преследуемый их криками: "Ату! Ату его! Тоже мне белая шляпа!"[1] Но когда ему слышалось пение, то были не резкие звуки воинственных веслианских гимнов[2], но тихая, нескончаемая и нежная мелодия, приглушенная расстоянием песнь без конца и начала, и он молил Всевышнего, прося ниспослать понимание: нет ли здесь происков Лукавого, но не получил ответа.

Еще немного, и опустится тьма, а на сельской площади будет грешников, как звезд на небосводе. Как нужны они ему! В предвидении и нетерпении любви видел он перед собой толпу с факелами, бросающими на лица тени все новых, новых и новых перемен. Что он им может дать большего, чем божественная любовь и разумное назидание о преткновениях, которых следует им остеречься? Он еще прибавил скорости. Он следовал велению долга, и долг вел его по обозримой вселенной, куда ни поманит поднебесная ширь, пока он не уподобился челноку, снующему взад-вперед. Бездомный по собственному выбору, волей-неволей он должен был когда-нибудь поспеть везде, а значит, кое-куда совсем скоро. Он мчал, летел среди безлюдья, давая на ходу собравшейся при свете факелов толпе свое слегка несвоевременное благословение; ждать он не мог. Он широко раскинул руки (правда, не сразу обе, а по одной, для безопасности) и решил, что главное, прибыв туда, где собравшаяся на зов его жестяного рожка паства будет покорно слушать вдохновенные речи, — да, главное при этом самому всецело вникнуть в неистовое бытие вселенной, самому стать правоприимствующей ее частицей. Устремил взор вперед.