– О чём это? – тихо спросил Лунев, опершись рукой о пианино.

Гюрза пожал плечами.

– Сейчас увидишь.

И вот – полёт, глубоко в небе, на грани земного мира, внизу – купол холма, и по куполу растянулся город. Город был чем-то чудесным, его белые дома светились – не крикливыми вечерними огнями, нет, они ярко переливались на солнце, отдавая его свет обратно в воздух. Дома – домики с высоты – хоронились в траве купола и порой выглядывали оттуда, как бы подмигивали. И хотя не было видно ни людей, ни другой живности, холм не выглядел ненаселённым: дома и были его населением. И ещё трава – её стебли покачивались и шептались с домами. Купол-полусфера – почти как маленький мир.

Лунев (то, чем он сейчас был) обозревал его с высоты птичьего полёта. Нет, выше – с занебесных сфер: звуки лились легко, чуть переливчато и так величественно, и в то же время спокойно. Здесь не слышно было назойливых капель времени – казалось, всё, что представало взору, жило в моменте, растянутом в вечность.

Он будто держал в чаше ладоней этот небольшой мир – хрупкий и прекрасный. Смотрел и любовался им, пока не отбирали: это ведь не его мир, ему просто дали подержать. Очень осторожно охватывал он ладонями сокровище, чтобы оно не перекатывалось, и даже не дышал почти. Его ведь надо хранить – этот мир, чтобы он не разрушился, не надломился глубоко внутри, не переменился вмиг роковым образом.

Чтоб не набежала тень…

Музыка разливалась шире, и теперь он видел, что за пределами холма-купола мир продолжается: стелется по равнинам, разбегается далеко вокруг, такой же прекрасный, хоть и совсем неготовый к беде. Только что огромный – в этом его сила. Даже если тень распрострёт свои крылья, всё равно их не хватит покрыть все дома на траве равнины.

Лунев не замечал, что стоит без движения, положив руку на пианино. Если он и был где-нибудь в тот момент, то точно не в зале, среди столичной богемы. Хоть, может, и выглядело так, но на самом деле он растворился в звуках мелодии и в картине, которую они набросали.

Целая страна – микрокосм – одним взглядом. Одно целое. Большое, живое, лежит и дышит, медленно спокойно вдыхает, вздымая грудь, и выдыхает.

Таким был этот мир. До того времени, как появилась тень.

Лунев очнулся, вздрогнув. Прислушался: никакой тени в музыке не было, Гюрза уже закончил играть. Тень подставил только его собственный разум, одержимый навязчивой идеей.

Как, однако, подошёл образ тени к созданному миру!

Подождите, подождите, какому миру? Была ведь только музыка и, ну может быть, образы, которые она вызывала. Лунев окончательно стряхнул с себя чары. Что же это, что за наваждение?

Слишком много знаков в последнее время. Слишком много совпадений. К чему-то они все призывают его, можно подумать, что прошла пора отвлечённых мыслей и теперь время совершать реальные поступки. Можно подумать, да-да, вот он пока и подумает, а там… Когда будет надо, наверно, что-то предпримем. (Знать бы ещё, что и как).

– Так как всё-таки это случилось?

Они замялись, переглянулись между собой. Будто бы и не против были ответить на вопрос, но и сами не знали: а как так получилось.

– Ну, как, – протянул Редисов. – Жили себе жили, взял – и появился.

Лунев не поверил:

– Откуда? Не с неба же спустился, – сейчас он твёрдо решил уяснить для себя всё и раз уж поймал своих собеседников в обычно малолюдном закоулке Дворца Культуры, то не отпустит их так просто.

– А фиг его знает, может, и спустился, – пробормотал Бобров. Лунев быстро взглянул на него, «Как это понимать?» – спросило выражение его лица, «Никак, просто сказал», – ответила физиономия Боброва.

– Откуда? – Редисов задумался. – А откуда они все берутся? Кто такой, кем был – не знаем, потом раз – и вот Он.

– Сразу так – Он, без имени? – усмехнулся Лунев.

– Да, практически сразу, – Бобров не отреагировал на сарказм.

– И что, сходу началась эта муть: памятники, парады, слоганы? И он сделался… чуть ли не божеством? Вернее, – надавил Лунев, – вы сделали?

– Да. Наверно, – ответил Зенкин после краткого молчания. – Но нам не пришло это в голову. Нам казалось нужным всё, что Он делал.

– Казалось нужным, – повторил Лунев в задумчивости.

– Нет, он действительно сделал очень многое. Вначале, – почему-то смутился Зенкин.

Рита, подпиравшая стену, при этих словах коротко хохотнула, скорее нервно, чем весело. Бобров не обратил внимания.

– Да-да, очень многое, – подхватил он. – Скажи, Алексей, город выглядел так же ухоженно, когда ты уезжал за границу?

– Нет, – ответил Лунев.

– Вот. Все эти парки, дома, дороги – Он обустроил. А новостройки – гостиницы, кинотеатры? А то, что наконец нормально заработала наша промышленность? И всё-таки Он повысил зарплату, не забудьте.

– Ну, ненамного… И нас это всё равно не касается, – отозвался Редисов.

– Но ведь повысил? – с упором повторил Бобров.

Редисов ответил:

– Повысил.

– Ага, и везде появились шпионы, – подала голос Рита. Она по-прежнему прислонялась к стене, сцепив кисти рук, и капризно покачивалась вперёд-назад.

– Шпионы? Зачем? Что, кто-то проявлял недовольство? – заинтересовался Лунев.

Рита злобно фыркнула:

– Нет, что вы, господин поэт, все радовались и визжали от восторга. Просто идолу вздумалось стать отцом народа и быть в курсе всего, что мы делаем.

– Но согласитесь, фройляйн, – начал Бобров, – тотальный контроль – вполне приемлемая плата за удобство и отсутствие проблем…

– Нет, не соглашусь! – вспылила Рита. – Вам, может, и нравится быть сытой сомнамбулой, но я такого над собой не потерплю! Я лучше сдохну!

– Вы уверены? – спросил Лунев. Рита на секунду замолчала в замешательстве (вряд ли после подобных её заявлений у кого-то раньше возникали вопросы), потом ответила:

– Да. Чем рабство – лучше смерть.

– Ты на неё когда-нибудь напросишься! – засмеялся Зенкин. Он не умел оставаться серьёзным дольше минуты. – Смотри, попадёшься шпионам.

– И попадусь! И попадусь! – Рита топнула ногой и гордо вскинула голову. – Когда-нибудь я в глаза скажу идолу всё, что о нём думаю, уж будьте уверены.

– И тебя расстреляют, – заключил Редисов.

– Да, – упрямо согласилась Рита.

– Так, подождите, у вас ещё и расстреливают? – переспросил Лунев. Этот странный мир, в который он недавно попал, начал окончательно утрачивать реальность: Луневу чудилось, что он оказался в трансвременном театральном представлении, совсем как в поэмах Кобалевых, что его запустили в путешествие по эпохам – это ведь было уже, раньше, чуть выше по течению истории. Он, наверно, там, в том времени, а вовсе не в своём.

– Ну, как сказать… – протянул Зенкин. Они с Редисовым и Бобровым долго обдумывали вопрос. – У нас иногда репрессируют…

– Но мы не знаем точно, что с ними происходит, – быстро произнёс Редисов, зачем-то косясь по сторонам. – Просто иногда люди исчезают…

– И больше их не видят, – закончил Зенкин.

Лунев смотрел на них с недоверием.

– Да? – произнёс он.

– Да, – ответил Бобров, Зенкин и Редисов закивали. Рита ничего не сказала и вообще всем своим видом показывала, что разговор её не интересует. Сложив руки на груди, она смотрела на невидимую точку в углу под потолком.

После недолгой тишины Лунев снова заговорил:

– И что, вы… ничего не предпринимаете?

– В смысле? – их взгляды выражали полное непонимание.

– Ну… вы могли бы восстать против него, – произнёс Лунев тоном отвлечённого теоретика. Сам он пока ни против кого восставать не собирался.

Молчание заметно затянулось, но наконец Зенкин заговорил:

– Это… Ты не понимаешь. Это… это просто невозможно, решительно невозможно в силу… в силу Его самого…

– Сам-то понял, что сказал? – пробормотал Лунев.

– Всё так сказал, – перебил Редисов. – Просто Он такой человек, что… Я тебе не смогу сейчас объяснить. В общем, люди, которым приходилось Его видеть, говорят, что… Ему невозможно не подчиниться. Говорят даже, что в Нём есть нечто гипнотическое… – он неуверенно переглянулся с Зенкиным, словно сомневался в правильности последнего слова.