ХАНАКО. (Она не слушает). Сегодня я опять просидела целый день на деревянной скамейке. До чего она жесткая, эта скамейка. А теперь я решила поджидать его где–нибудь на пушистой лужайке. Как только он объявится, я быстренько вскочу. Он тут же почистит мне платье. «О, да ты взгляни–ка, Ханако, как перепачкан твой наряд травой!»
ДЗИЦУКО. До чего я обожаю разглядывать тебя обнаженной. Никогда я не вкушала наготы, столь невинной и одновременно волнующей, как у тебя. Твоя грудь, твой живот, эти бедра… Вот это единственное в нашем подлунном мире, что на самом деле заслуживает извечного ожидания.
ХАНАКО. Что ты там говоришь?
ДЗИЦУКО. Оттого, что ты так долго и так много ждала, ты впитала в себя все самые дивные прелести поднебесной. Какая–нибудь там барышня в одно прекрасное утро возьмет да случайно и растеряет свои соски или грудь. Ну, а они ≈ раз! ≈ и уже засверкали у тебя на теле, точно эдакие медальончики плоти, к тому же столь на диво благоуханные. То, за что мужчины готовы сражаться всю свою жизнь, дабы заполучить наконец себе в награду… Ты уже давным–давно выиграла! Да–да, одним лишь только своим умением вечно ждать.
ХАНАКО (не слушая). Весна, лето, осень… Что у нас там придет первым, лето или осень? Если бы теперь мой веер был здесь, и лунные отражения вдруг проснулись… Тогда наступило бы лето? (Играет веером, открывая и закрывая его). Как бы я была счастлива, расстай внезапно все снежные хлопья на этом рисунке! (Она закрывает веер).
ДЗИЦУКО. Ханако, давай–ка уедем куда–нибудь.
ХАНАКО (в страшном испуге заслоня ет себе лицо руками). Зачем, зачем?
ДЗИЦУКО. Мы отправимся искать Есио. Отчего бы нам не уехать поскорей? Ну вот хотя бы сегодня вечером? Ты же никогда не отыщешь его, поджидая таким вот образом. Давай–ка прокатимся по всей Японии и поищем его. Мы будем кочевать от деревни к деревне, от города к городу. Мы с тобой вдвоем. До чего, должно быть, это приятно. А скоро начнется сезон красных осенних листьев, и все горы покроются киноварью. Я хочу увидеть тебя, пышущую здоровьем, чтобы на белоснежном свитке твоего лица сияли осенние блики. Если мы уедем, я всей душой помогу тебе отыскать его. Я стану допытывать в поездах каждого юношу: ╚А случаем вы не Есио?╩
ХАНАКО. Нет… нет…
ДЗИЦУКО. Почему ты не хочешь уехать?
ХАНАКО. Ну разве это не смахивает на побег?
ДЗИЦУКО (испуганно вздрагивая). На побег?
ХАНАКО. Это оттого, что ты не ждешь. Оттого, что ты как раз из тех, кто в жизни никогда и никого не ждет. А тот, кто не хочет ждать, обычно всегда пускается в бегство. Нет, я буду ждать здесь. Я не желаю слушать ни слова. Только не сердись, хорошо? Если бы я осталась в том городе, где мы повстречались с ним… Он бы давно уже снова вернулся, не уедь я оттуда. Но ты затащила меня сюда… (Она заметила на полу газетные хлопья.) Ой, что это?
ДЗИЦУКО (бледнея) Так, ничего.
ХАНАКО. Это снег! Я уверена, это снег. Грязный снег… (Несколько минут она собирает клочки газеты, потом рассыпает их вокруг себя.) Посмотри–ка! Снег выпал (с хитростью умалишенного человека). Да, идет снег. Уже зима. И нам совершенно не надо срываться ни в какую поездку. А ты представь, что мы странствуем уже целую осень. Ну, так сейчас пришла зима, и мы наконец вернулись.
ДЗИЦУКО. Нет, бесполезно, Ханако, мы все–таки должны ехать.
ХАНАКО. Нет, нет.
ДЗИЦУКО. Ты поняла? (Она заталкивает ХАНАКО в кресло и, прильнув к ней, говорит увещевающим тоном.) Ты и так прождала бесконечно долго. Ты ждешь его уже сто лет. Ты стала такой красавицей. Да наткнись он однажды на тебя, так никогда уже не в силах будет расстаться с тобой. Понимаешь? Ты должна перестать ждать. Просто надо отправиться его искать.
ХАНАКО. Нет, я не сдвинусь с места. В жизни ни за что, никогда и не подумаю уйти отсюда. Мир так велик, что даже неважно, сколько мне суждено искать его, но… Но! Ничего из этого не получится. Я буду ждать его здесь и никуда–никуда не поеду, потому что, останься я здесь, он непременно вернется ко мне после своих долгих скитаний. Неподвижная звезда обязательно сходится с той, что вечно блуждает по небу.
ДЗИЦУКО. А что, если он тоже ждет тебя и никогда не тронется с места?
ХАНАКО. Ты не знаешь мужчин.
ДЗИЦУКО. Ханако, пожалуйста, будь благоразумной. Умоляю тебя.
ХАНАКО. Ой, я так устала. Ты совсем не обращаешь внимания, до чего же я выдохлась. Нет, правда, Дзицуко? Каждый раз, день за днем, я должна рассиживать на этой жесткой деревянной скамейке, ожидая его. Да, я измоталась. Я, возможно, давно плохо выгляжу. А может, наоборот, напоминаю огромную розу, сияющую глянцем? Но я действительно ужасно выбилась из сил. Вот передохну–ка немного. Хорошо бы ненадолго преклонить голову к подушке и поспать часок–другой. Тогда я стану похожа на стремительно заснувший крошечный островок. Ну да, совсем–совсем на крошечный такой островок, погрузившийся в сон. Пока он день за днем все кого–то ждет, а гавань его развернута в открытое море. И она тоже замерла в ожидании. Вот только все диву дается, когда же наконец, устремившись от берега к порту, хотя бы одна ладья стронется с места. И весь берег так и зардел в кровавых лучах заходящего солнца. Там даже днем светит луна, а солнце, случается, сияет и ночью. Но зато на том островке нет нужды ни в каких часах. Так что вышвырну–ка я свои часики тоже.
ДЗИЦУКО (печально). Зачем?
ХАНАКО. Потому что тогда поезда никогда уже не смогут отъехать со станций.
ХАНАКО выходит. ДЗИЦУКО стоит, как будто замерев на мгновение. она посматривает на газетные обрывки и принимается сметать их метлой подальше к двери. и она уже собралась было их выбросить, как тут же заметила в дверях мужчину.
ДЗИЦУКО. Кто там?
ЕСИО. А Ханако здесь?
ДЗИЦУКО (подходит к нему). Здесь никого нет с таким именем.
ЕСИО. Но я уверен, что она здесь. (Он вынимает газету из кармана.) Я прочел о ней в утренней газете.
ДЗИЦУКО. Газеты, как всегда, сплошь и рядом печатают лживые сведения.
ЕСИО (сделав несколько шагов внутрь комнаты). Пожалуйста, позвольте мне увидеть Ханако.
ДЗИЦУКО. (Она давно уже все поняла, но тем не менее спрашивает.) А кто вы?
ЕСИО. Как только вы ей скажете, что Есио здесь, она сразу поймет, кто я.
ДЗИЦУКО. Это имя мне знакомо давным–давно. До чего же оно мерзкое и как гнусно звучит.
ЕСИО (продолжает молчать).
ДЗИЦУКО. Во–первых, у меня совершенно нет никакой возможности узнать, действительно ли вы тот самый, настоящий Есио.
ЕСИО. Ну, раз вы сомневаетесь, так взгляните–ка на это. Вот ее веер, с лунными отражениями на воде.
ДЗИЦУКО. Не понимаю, где вы только выискали его.
ЕСИО. Я так и думал: вы непременно скажете что–нибудь в этом роде. А сейчас, будьте любезны, отведите меня к ней…
ДЗИЦУКО. Когда вы наткнулись на эту статейку в газете, так, видно, сразу же во образили себя героем громкой любовной истории. Вот и рванули тут же сюда. Нет, правда? К той самой женщине, кого вы бросили ровно три года назад, не задумываясь ни минуты.
ЕСИО. Знаю, я поступил крайне дурно. Но где–то лишь год назад я обрел наконец свободу. Так что сразу отправился в город, где мы когда–то расстались с ней, но Ханако там больше не было. Мне сказали, что с тех пор как она лишилась рассудка, то… сразу вроде бы и прекратила работать гейшей. А контракт ее, похоже, выкупила какая–то художница. И будто бы она же увезла ее с собой в Токио. Вот и все, что мне удалось разузнать. Так, значит, художница ≈ это вы и есть? Я прав?
ДЗИЦУКО. Да, это была я. Незамужняя рисовальщица лет сорока. Я отправилась в тот город года полтора назад в краткосрочное путешествие. Какие–то гейши судачили о ней в ресторане, куда заодно пригласили и меня. Дескать, однажды летом она повстречалась с одним молодым клиентом из Токио. Мужчина пообещал ей вернуться снова и в залог будущей встречи обменялся с ней веерами. Изо дня в день она смотрела на этот свой веер и все вспоминала о нем. И так она проводила все дни, страстно желая его возвращения! Даже перестала выступать перед клиентами. И мадам настолько затравила ее, что бедняжка в конце концов сошла с ума. Когда я услышала эту историяю, так тут же попросила показать мне девушку.
