ХАНАКО, сумасшедшая девушка

ХОНДА ДЗИЦУКО, художница, не замужем, лет сорока

ЕСИО, молодой человек

Ателье ДЗИЦУКО ХОНДА. Осень. Послеобеденный час уже прошел, и, стало быть, время близится к вечеру. Беспорядок в комнате говорит о сборах к отъезду. Дзицуко, сидя в мягком кресле, читает газету. Потом, отложив ее, она с беспокойством вскакивает и, снова плюхнувшись в кресло, продолжает читать.

ДЗИЦУКО (самой себе). Все без толку, без толку. Все, что мне пришлось пережить… Да эту бы газетенку надо просто в клочья разодрать… Нет, я разорву ее, а дальше–то что? Нет–нет, лучше все–таки пробежать хотя бы вскользь, как и поступают нормальные люди. Живенько так, с интересом, будто все приключилось с кем–то другим. Ну да, и прочесть с видом эдакой благовоспитанной доченьки, боготворящей собственного достопочтимого папочку. Конечно, наш папочка убежден, что только его семейку напасти минуют всегда стороной. А ненаглядная его подруга жизни считает, что муженек у нее, разумеется, единственный на всем белом свете красавец. Да–да, я проделаю все точно так же, как любая порядочная дочь стала бы зачитывать это собственным предкам. Ну, чтобы слегка поразвлечь их там после обеда. (Как будто в комнате присутствет кто–то еще). Великодушный мой папочка, ты у нас самый преуспевабщий в городе. И драгоценная моя мамочка… Ваша любящая дочка… а вы до сих пор все шлете ей денежки для оплаты уроков рисования… Ну вот, ваша доченька пока еще так и не рискнула выйти замуж, невзирая даже на то, что ей уже под сорок… Короче, внимание! А сейчас ваша доченька прочтет вам одну весьма прелюбопытную статейку.

Она читает.

«Трагическая любовь сумасшедшей дульсинеи». Старомодный рыцарский роман на железнодорожном вокзале… Ежедневно, и в дождь, и в зной, в зале ожидания железнодорожного вокзала вы заметите одну умалишенную девушку необыкновенной красоты. С ве ером в руках она сидит на скамейке и судорожно вглядывается в лицо буквально каждого прохожего, показавшегося на станции. Вы спросите зачем? Да всего лишь затем, чтобы, преисполнившись разочарований, всякий раз опять возвращаться на эту свою скамью. В ответ на вопросы нашего корреспондента она заявила, что веер у нее якобы от Хандзе. Верней, от мужчины, с кем она однажды повстречалась на том же самом месте. Тогда он и обменялся с ней веером в залог будущего свидания. Эта умалишенная дульсинея в самом деле сжимает в руках мужской веер с намалеванным на нем заснеженным пейзажем. А вероломному ее кавалеру достался веер с луной, отражающейся на воде. Мужчина этот явно уже никогда не вернется. Так что наша барышня просто помешалась от тоски. Ее зовут Ханако. Согласно показаниям дежурного по вокзалу, она проживает у художницы, г-жи Дзицуко Хонда, в доме 35, по такой–то улице».

Ну да, так и написано: «Проживает в доме госпожи Дзицуко Хонда…» Вот так номер! Выходит, все, через что я наконец–то прошла, — это лишь пузырьки зыбкой пены на воде, а зря я не представляла портреты Ханако на выставках. И зачем только было прятать это все от публики?! Вот обнародуй я их — и как знать? Возможно, их бы тут же отметили, а может, даже выдвинули бы на премию. Но! С тех пор, как мы повстречались с Ханако, вечно я отправляла на выставки совершенно другие картины. Такие, где от меня нет ни пылинки. Потому видно их всякий раз и заворачивали обратно. Так что все получалось вхолостую. И после всего, что пришлось мне изведать, я еще лелеяла надежду, будто Ханако никогда уже не улизнет из моих рук. И вот — нате вам! — назло всему. (В исступлении она принимается кромсать ножницами газету на мелкие–мелкие, точно снежные хлопья, клочки.) Я полагаю, все же этому суждено было случиться. Ну, не в силах я привязать к себе Ханако. А попытайся я тем не менее, так она бы наверняка все только тосковала и тосковала. И это тянулось бы бесконечно, пока она просто не довела бы себя до самоуничтожения. Она же совсем как сверчок, купленный на рынке, и его упрятывают в клетку, чтобы доставить кому–то удовольствие хотя бы на пару дней. Так что у меня совершенно не было выбора, разве что сделать именно то, что уже сделано.

Не сегодня–завтра люди возьмутся судачить о красивой сумасшедшей девице с веером. И все в результате докатится до этого гнуснейшего типа Есио. (Она вскакивает в бешенстве.) Единственное, что остается, — это побыстрей куда–нибудь улизнуть. Ну да, бежать без оглядки, без промедления! Прямо вдвоем. Вот и все, что можно теперь предпринять. Надо исчезнуть на долго, насколько это удастся. Да–да, скрываться, пока не утихнет вся эта шумиха. Если бы у него не было ни капли симпатии к ней, тогда еще можно не психовать. Но, как я понимаю, тщеславие вполне способно выудить его сюда обратно.

Итак, мы тронемся в путь сегодня же вечером. Ничего другого тут не придумаешь. И куда–нибудь эдак подальше… А потом, если нас все–таки настигнут (она смеется)… Да начхать мне, пусть я даже отправлюсь на тот свет. Да–да, вот это было бы что надо. (Она снова начинает собираться к отъезду.)

Входит ХАНАКО.

ДЗИЦУКО (стараясь успокоиться). Ого, а ты, я смотрю, уже вернулась.

ХАНАКО. (Чрезвычайно красивая, но при этом чересчур нагримирована. Одета в какой–то перепачканный костюм. Она держит на груди огромный раскрытый веер с изображением заснеженного пейзажа.) Можно я оставлю дверь открытой? Так что если Есио появится, он тут же и войдет без труда.

ДЗИЦУКО. Да–да, оставь–ка ее открытой, но только ненадолго. Зима уж на носу.

ХАНАКО. Сейчас осень. Нет, правда? А веер у меня осенний. Ну да, конечно, это же веер разлуки. Веер осенней печали. (Она плачет.)

ДЗИЦУКО (кладя руки на плечи ХАНАКО). Не плачь. В один прекрасный день Есио непременно вернется к тебе.

ХАНАКО. Сегодня я снова ждала его на станции. Целый день. Ты представляешь, целый день. Мне кажется, поджидая его, я каждый раз как будто поднимаюсь к жизни из пепла. Я все вот разглядывала лица публики, выходящей из поезда. Никто из них не похож на него. Ведь это же сплошь какие–то маски совершенно чужих мне людей. Я не думаю, что, кроме Есио, у кого–то из них может быть подлинно живое лицо. Физиономии всех остальных мужчин в поднебесной мертвы. Они же все трупы. Много, много эдаких людишек с голыми черепами вместо котелков… Со своими портфельчиками в руках они мельтешат на вокзале. Я так устала, Дзицуко, сегодня я опять прождала его целый день.

ДЗИЦУКО. А я вот в жизни никогда и никого не ждала.

ХАНАКО. Дело не в этом. Тебе и не надо. Но хоть кто–то на этом свете должен нас все–таки ждать. Мое тело просто пропитано этой вечной сладостной истомой ожидания. До чего же дивно вечерние сумерки сочетаются с лунным отражением на воде. А утром солнце уже не чует ног под собой, но я все равно жду и жду. Я томлюсь. Да, мое тело изнывает от этих колючих шипов тоски. Но разве они не нашептывают, что все живые создания в поднебесной только и живут ожиданием. Или тем, что вечно принуждают других ждать и ждать? И они тихонько–тихонько так стонут: ╚Ханако, ну как вообще такое могло случиться? Для чего же ты целую жизнь посвятила тому, чтобы все время только ждать?╩ (Она тычет в себя.) Ты думаешь, это мое тело? Я что же, выходит, нераспахнутое окно? Или какая–то нераскрытая дверь? (Показывает на дверь.) Вот как эта… Ну а разве я могу жить без сна? Я что? Кукла, ни разу в жизни не сомкнувшая глаз?

ДЗИЦУКО. Если и кукла, то смертельно, смертельно красивая. И я никогда не поверю, что в этом подлунном мире кто–то может быть прекрасней тебя. Знаешь, вечно все спешат распахнуть сразу слишком уж много окон, да к тому же чересчур широко. Видно, таким вот образом рассчитывают получше проветрить там свои кельи. А в итоге? Они же лишают себя всего. Но у тебя–то, милая моя, есть только одно окошечко. Так вот через него, через вот это самое окошечко, в тебя и проникает весь мир поднебесной. Оттого ты у нас и получилась такой исключительной.