Наконец, Верка Кислица и Файка с Мусиком отвалили, так как им что–то пришлось не по сердцу. Скорее всего, Верку Нюма приглашал как подменную шалаву на случай, если кто из мужиков придёт один. А молодые евреи поссорились и ушли, нахохлившись. Правда, их ухода уже никто, кроме Семёна не заметил. Бэра утащил свою сисястую Цыбульку в соседнюю комнату, и вскоре к общественности стали доноситься её повизгивания и ритмичный скрип старого дивана. Затем Сенька проиграл трусы и, стесняясь, заменил снятие этой последней детали опрокидыванием очередной рюмки. Видимо, это было уже сверх всяких пределов, так как дальше он уже ничего не помнил, поскольку вырубился до утра.
Утром он проснулся в соседней комнате, где оказался на раскладушке, застеленной старым ватным одеялом, а напротив, обнявшись, храпели обнаженные Борька с Наташкой. Дико раскалывалась от боли голова. Семён с трудом отодрал её (голову) от подушки и пошел в залу. Там на обширной софе сплелись в молодецком сне Нюма с Манечкой и Жанной. Конечно, обе сладкоежки были без трусов. На бедре Наума покоился его огромный труженик, который даже в состоянии покоя представлял нечто среднее между хоботом слонёнка и медным пожарным брандспойнтом.
Первым побуждением было дать Маньке по морде. Но она телепатически всё почувствовала, проснулась, быстро прикрылась ладошкой и тут же перешла в наступление:
— Напился! Бросил меня здесь, а дитё некормленное дома!.. Мы с Жанной еле угомонили Наума Михайловича. Жанна, скажи!..
Сенька живо представил, как они вдвоем трудились всю ночь, угомоняя Нюму, и рассмеялся. Вид прекрасных грудей Жанны перевесил аргументы слепой ревности, и Семён призвал народ как–то опохмелиться, что ли…
09‑е марта. Конечно, после замечательного вечера у Наума 23‑го февраля сам Бог велел собраться там же 8‑го Марта. Вчера Сенька с Маней экзотично отпраздновали Женский день с Нюмой и его «кругом»…
Опять–таки, под монотонное покрапывание весеннего дождичка, Серба и его подруга пробрались по грязи от угла улицы Грязнова до дома Нюмы. Улица Михеловича, иначе Трамвайная, ныне, в порядке хрущевских перемен, переименована в улицу Горького, правда, новое название пока ещё прививается с трудом.
Народ собрался, кроме эмигрировавшей в другую компашку пары молодых да ранних, Фаи с Мусиком, тот же — те же действующие лица. Правда, Бэра был без Наташки — Цыбульки. Добавилась же лишь одна очень рафинированная, густо окольцованная золотыми кольцами с излучавшими дорогое сияние камнями, очень томная молодая женщина Валентина по прозвищу Княгиня. Наум шепнул Семёну, что это самая дорогая, номенклатурная проститутка города, обслуживающая тварищей из бюро обкома партии. Но она же и верная подруга его измученного сердца, добавил он.
— Хочешь похарить такую? — предложил Нюма. — Веди в соседнюю комнату и располагайтесь минут на десять–пятнадцать, пока за стол не сели… Я уже дал ей команду насчёт тебя…
Сенька ошарашенно уставился в него. Никогда никто не предлагал ему переспать с проституткой, да к тому же ещё и с номенклатурной. Да ещё, когда в соседней комнате законная постоянная сожительница, почти жена. Да и вдруг платить немалый гонорар, то из каких шишей.
Наум всё это прочитал на Сенькином лице и пришел на помощь.
— Я понимаю твои колебания. Но не бойся, платить Княгине ничего не надо, по моим указаниям она делает для моих друзей всё бесплатно…
Но, внутренне кляня себя за бедность, нерешительность и вообще чего–то стесняясь, Сенька упрямо мотал головой.
— Ладно, у меня быстро заматереешь, — подвел итоги Наум и махнул рукой, подзывая Бориса. Что–то ему шепнув, он также моргнул Княгине, томно полулежавшей на диване. Она кивнула и поплыла за Бэрой в спальню. Действительно, они вернулись минут через десять, раскрасневшиеся, как напроказившие дети. Теперь Сенька уже внутренне позавидовал удовлетворенно ухмылявшемуся Борису.
За богато уставленный стол сели в 16.00. Тосты не отличались оригинальностью, так как по такому случаю у нас в Эсэсэсэре принято пить за женщин, женщин и ещё много раз, сколько позволит здоровье и запасы спиртного, за них же, прелестных и не очень мерзавок.
Уровень отношений, сложившийся у Семёна с Марией после рецидива их гражданского брака, позволял, казалось, не особенно заботиться о коммунистической морали во время увлекательных эротических вечеров у Наума. Сеньке даже показалось, что свобода нравов на посиделках у Ваньки Петренка, где он на свою голову познакомился с Манечкой в ноябрьские праздники позапрошлого года, допускала ещё больший уровень простоты и первобытности нравов.
В общем, провели время так, что сейчас, вечером 9‑го, страшно болит голова и хочется обблевать всё прогрессивное человечество вкупе с его авангардом.
Опять обжирались и упивались. Раздевались под «американку» и под «бутылочку», совокуплялись по очереди со своими партнёршами в соседней комнате. Лишь свального греха пока ещё в тот раз не было, но он вполне мог бы и состояться, не хватило какой–то малости или смелости. Светящийся попугай на телевизоре честно светил, не уставая, перегревшаяся радиола одаривала нежными эмигрантскими мелодиями с туберкулезных пленок и пластинок.
Поздно ночью, часа в три, Сенька с Маней побрели домой на свой Малый Базар пешком по заплёванному, но всё ещё празднично освещённому Коммунистическому проспекту, возникшему давеча из улицы Ленина, — она же бывшая Карла Либкнехта, она же в оккупацию Гитлер–штрассе, она же до Октябрьского Переворота — Соборная.
Дома в пол уха выслушали бурчание тоже в дребодан пьяной мамашки Фроси, заглянули в кроватку спящей Наточки и бухнулись почти не раздеваясь, на свой горбатый диван, вырубившись до утра.
Пришла, наконец, посылочка от отца на мамино имя, отправленная еще 19 января через MURRAY’S H. F. Stores, 646 George Street, Sydney, Australia.
В раскуроченной таможней и её консультантами из ГБ коробке находилось в соответствии с описью:
чулки — 2 пары,
носки — 2 пары,
костюм х/б — 1 шт.,
костюм мужск. — 1 шт.,
вязанки (кофты) шерст. — 2 шт.,
ткань х/б — 3 1/2 ярдов,
медальон н/цепочке — 2 шт.,
запонки — пара.
— Папочка, дорогой, — мысленно восхитился Сенька, — спасибо тебе великое за такое внимание к нам, советским бичам…
14 апреля. Теперь визиты к Нюме стали традиционными. Позавчера, в годовщину со дня исторического полета Юры Гагарина, был день рождения Наума Михайловича, ему счастливо исполнилось пятьдесят. Юбилей. Для настоящего еврея — всемирно–историческое событие. Он и выложился, соответственно, приемом на высоком запорожском уровне.
День удался солнечный, безветреный, развратно цвели сады, и у дома Наума Михайловича благоухали вишни в цвету.
К 17.00 собралась на улице Михеловича в известном, кому надо, доме вся весёлая компания. Полностью повторился, закрепившись, состав, гулявший с Нюмой 8‑го марта. Правда, в Нюмином доме появилась новинка — шестнадцатилетняя девочка Зина из Читы (!), формально сбежавшая из дома, а на самом деле рванувшая от насильника–бурята, который по–соседски и якобы постоянно насиловал с 13-ти лет, против чего вроде родители не возражали, потому что бурят не скупился на хмельные застолья. Когда же он стал её перепродавать, она вроде сбежала и добралась до Запорожья. Нюма закадрил её, проезжая на своем знаменитом горбатом «Запорожце» вдоль местного «Бродвея» по проспекту.
Сенька с Маней, как самые нищие, пришли с букетом из пяти роз, купленных утром на Малом Базаре. На их постыдное покаяние Наум ответил, что они сами подарок, особенно Мария Александровна.
Бэра подарил большого плюшевого медвежонка, сказал, что это образ Нюмы — сильного и доброго. Жанка тут же захихикала, дескать, теперь будет спать между двумя настоящими мужчинами — Нюмой и медвежонком. На это присутствовавшая на приёме гостей мама Нюмы почтенная Рахиль укоризненно поджала синие старческие губы и зло сверкнула глазами за многодиоптрийными очками. Цыбулька по–простому преподнесла виновнику торжества бутылку армянского коньяка 5-летней выдержки с каким–то хитрым аборигенским названием.
