За две недели до Нового Года он всё–таки поддался на уговоры, вернулся, Тамара и мама обстирали его, привели в порядок, откормили и стали готовиться к празднику.

31‑го вечером сели за стол, выпили и налили по второй.

Вдруг раздался звонок и все посмотрели друг на друга. Мама заговорщицки прошептала, как шептала всю жизнь, чтобы Сенька и Тамара молчали и не открывали. Через минуту на площадке поднялся скандальный визг и захлопали двери соседей, зацыкавших на кого–то. Всё стало понятно. Сенька вздохнул, оделся и пошел к выходу, говоря маме и Тамаре, что сейчас разрядит обстановку и вернётся.

На лестничной площадке оказалась орущая Мария с укушканным дитём на руках. Когда Семён вышел на площадку, она стала орать подвалившим соседям, что её выгнали с дитём и ему, то есть, Семёну нету сраму. Народ уставился на негодяя во все глаза. Затем Маня стала нервно дергать Наточку за шарфик и ребенок заорал благим матом. Семён схватил талантливую мать под руку и быстро повёл вниз по лестнице, стараясь увести на улицу. В конце концов, это ему удалось.

На воздухе Сенька пытался дотащить скандалистку до трамвайной остановки и посадить в трамвай, ходивший туда–сюда от пристани до площади Свободы. Но, как назло, последний трамвай уже ушел до следующего, Нового года. Пришлось взять дитё и тащить полтора кэмэ до этого самого майдана Воли. Затем взяли такси и поехали на Малый Базар в тёщину малосемейку. Там пришлось присесть и выпить рюмку, которая оказалась коварной — утром Семён проснулся в обществе любимой гражданской жены Манечки и не менее дорогой старой ведьмы Хроськи.

Так он оказался снова на их цепи и вот уже пять дней думает, сможет ли снова вырваться на свободу. Перед мамой и Тамарой предельно стыдно, но вроде бы интересы ребенка диктуют необходимость принять всё как есть. Хотя отцовство проснётся в нём нескоро, хорошо если к сорока годам, да и проснётся ли вообще, учитывая казацко–бродяжную породу пращуров.

24 февраля. Вчера время провели более чем весело. Вышло так, что в прошлое воскресенье Семён потащился на толкучку и там встретил старого знакомого Наума Храща, которого знал по городу уже лет пять.

Уже забылось, когда и кто их познакомил, но Сенька отлично помнил, как однажды шел по Ленина в сторону старого почтамта углу улицы Грязнова, и вдруг около, прямо у ноги, тормознуло такси, и его позвал сияющий улыбкой Нюма. Зачем Сенька ему был нужен, осталось невыясненным. Скорее всего, чтобы покрасоваться перед водителем. Хрящ спросил, знает ли Сенька, что с сегодняшнего дня ходят новые деньги?

Семён сказал, что знает, но ещё новых не видел. Нюма гордо вынул пачку красивых рублей, сноровисто и с любовью отодрал банковскую бандероль и подарил Сеньке хрустящий рубль. Он тогда зачем–то подвёз Семёна до своего дома (третий дом от угла улицы Грязнова по улице Михеловича, официально — Горького), пригласил Сеньку в свои апартаменты, состоящие из трёх комнат большого одноэтажного старинного дома, где Наум проживал с мамой, старой носатой еврейкой хищного вида, из настоящих серпоклювых, подозрительно Семёна осмотревшую. В тот первый раз Наум Михалыч угостил Сеньку хорошим коньяком и расспросил о житье–бытье. Встреча окончилась ничем, возможно, Семён не вызвал у Нюмы утилитарного интереса.

Разве что Нюмина мама всё–таки сумела встрять в их разговор и похвастаться тем, как на заре советской власти «встречалась» с тем самым Теодором Михеловичем, именем коего названа была в 22‑м году улица, где проживают они с Нюмой. Сенька с удивлением узнал, что этот самый Михелович в 1918‑м возглавил Александровский Совет рабочих и прочих депутатов, а заместителем ему от Гуляй — Польской Федерации анархистов достался Нестор Махно — анархисту выпало исполнять «грязную» должность председателя «военно–революционной комиссии»…

— Тодик был такой галантный, целые охапки сирени наламывал мне в Городском саду… Но твой будущий папа, Нюмочка, был хоть и не такой галантный, но зато такой умный. Он от этих задрипанных большевичков держался за версту, потому что врач, а не какая–нибудь шантрапа пролетарская…

Мы и тогда жили в этом особняке, но у нас было не три комнатки, как теперь, а весь дом — четырнадцать комнат! Этот домик твой дедушка Эфраим построил на свои кровные, потому что он портняжил, как бог… Я ведь из знаменитой портновской династии Шнайдеров! Так шоб ты знал — у Эфраима Шнайдера весь Александровск обшивался!..

А с Мойшей Михеловичем дедушка учился в Первой гимназии… Они были отличники!.. Тодику жизнь перепартачил Йоганн Леппик, ненормальный психопат, дрэк из эстонцев, в политику заманил, жизнь испоганил…

Даже Нюма сидел, развесив уши. Такого от мамы Хили он не слыхивал сроду!..

Теперь же Семён увидел Нюму в обществе красивой девушки Жанны, и он снова сам затронул Сеньку. Толпа крутила их и тискала, но им удалось перекинуться десятком фраз. Итогом стало приглашение Сеньки с подругой на празднование Дня Советской Армии. Семён не смог отказаться, так как приглашение к Хрящу равняется примерно приглашению на праздничный концерт в Дом Союзов.

Маня сначала поломалась немного, но затем вычислила, что там может быть интересно, и согласилась. Она одела свое лучшее зелёное платье, а Сенька тоже получил к празднику свежую рубашку и новый галстук и выглядел изрядным попугаем.

Пришли к Нюме к пяти часам, но оказалось, что уже практически все в сборе. Все — это сам хозяин с восемнадцатилетней подругой Жанной, друг его давний Бэра Извеков лет сорока с немолодой, лет тридцати пяти, любовницей Наташкой по кличке Цыбулька, какая–то потрепанная шалава Верка, по кличке Кислица, весьма затёртого возраста, пара юных евреев, видимо, племянница Наума, жирная–прежирная, по–кустодиевски румяная Фая тоже лет восемнадцати, но уже с густыми усами на верхней губе и оволосёнными щеками, настоящими пейсами, и её партнер, сокурсник по алюминиевому техникуму, тощий, но весёлый Мусик.

Стол был накрыт в самой большой комнате, назовём её гостиной. Всюду, на полу и стенах, хорошие шерстяные ковры, широкая софа, прекрасный ореховый сервант и в углу новый цветной телевизор «Рубин», а также магнитофон и проигрыватель. Просторный овальный стол был уставлен прекрасными блюдами, включая русский холодец и еврейский форшмак. Разнообразные салаты, икра, на питие коньячок, водочка и «Черный доктор».

На телевизоре светился чудный стеклянный попугай, оригинальный ночник — подарок Нюме к празднику от Жанны.

Не долго думая, никого больше не ожидая, окунулись в хорошо подготовленную пьянку. Нюма регулярно поворачивался к проигрывателю и сам лично ставил самые дорогие для него подпольные, на рентгеновских пленках, пласты Петра Лещенки — «Журавли», «Марусечка», «Татьяна»… Первую рюмку выпили за Нюмину маму с ветхозаветным еврейским именем Рахиль, которая всех поблагодарила и тактично удалилась, чтобы до конца торжества уже не мозолить глаза передовой советской молодёжи.

В перекурах танцевали и бесились от настоящего веселья. Фая настойчиво пыталась танцевать непременно с Сенькой и, в случае удачи, дико прижималась, но Семёну от неё было тошно и он как–то открутился, вручив её по принадлежности Мусику.

После чаевничанья, то есть сладкого стола, убрали посуду и унесли шикарную плюшевую скатерть. Верхний свет убрали, светился только пёстрый попугай и небольшая настольная лампа бросала круг света на центр стола. Начали играть в карты на американку, значит, на желание. По объявленным Нюмой правилам проигравший снимает одну вещь из своей одежды, а если одежда кончилась, то выполняется любое желание победителя вплоть до… Если снимать какую–либо вещь проигравший не хочет, то он может заменить наказание оприходованием штрафной рюмки.

В результате часа игры все присутствующие оказались раздеты до трусов, и был объявлен перерыв на танцы. К Семёну опять пыталась пришвартоваться Фая, тряся перед самым его носом своими теперь уже обнаженными после американки увесистыми, как килограммовые пшеничные батоны, грудями, и он с трудом уклонился от её приглашения сбацать что–нибудь зажигательное. Сенькина Манечка, Жанна и Наум втроём чего–то вытанцовывали, тесно прижавшись друг к другу. Белые сиськи Мани и Жанны то и дело выхватывал боковой свет из открытой в коридор двери.