Во второй части устноё политинформации звучали страшные россказни о всяких поверьях, небылицах, легендах. Бабушка Петровна была в этих трёпах заводила. Она часто рассказывала были–небыли, слышанные ещё в детстве, о том славном времени, когда её прадеды вольно жили в днепровских плавнях под Никополем.
Про то, как отдельные смелые дядьки лунными ночами ходили искать клады на древние могилы, — в тех местах разбросано в степи (и до сего времени) множество старинных курганов. А то место — Чертомлык.
Как один раз такой искатель по ночным фосфорным огонькам определил, что облюбованный им курган содержит «что–то», как этот храбрый предок много дней по утрам раскапывал курган, отрыл на большой глубине в нем две погребальные пустоты. В одной из них останки нескольких коней, богатая сбруя, украшенная золотыми цацками, дорогое оружие, а в другой — несколько бочек с медом и вином и кости прислуги, убитой по случаю похорон хозяина. Самого главного, кому был насыпан курган, не нашли. Возможно, его могильное место давно кто–то раскопал и не осталось и следа.
На дне бочек сохранились остатки загустевшего, как патока, вина и окаменевший, усохший мёд. Селяне, кто смелее, попробовали того вина, разведя водой. Говорили, что много силы прибавилось у тех, кто тысячелетнего вина откушал…
В устье речки Каменки, там, где она впадает в Днепр, часто в давние времена после весеннего разлива находили бочонки с золотом. Это вымывало грузы с казацких чаек, потерпевших при прапрадедах (за царя Панька…) крушение в районе Никополя.
Ещё одна бабушкина легенда повествовала о том, как в стародавние времена после похода на Царьград (Стамбул, Константинополь) наш далёкий предок вольный козацюга в качестве сувенира привез красавицу–турчанку, женился на ней, уйдя на хутор (по–нашему, в отставку или на пенсию), поставил хату и стал землю пахать, а полонянка ему детей рожать…
Ещё вроде бы бабуля слышала от своей мамы, что когда умерла молодой одна из её бабушек, то несчастную, как водится, обрядили и положили в светлице на дубовый стол. Пригласили батюшку, соборовали и святой отец помазал покойнице губы церковным вином и мирром. Всю ночь горели свечи, а самая старая бабулька читала молитвы. Вдруг среди ночи громко треснула толстенная доска столешницы и покойница внезапно вздохнула и села на столе. Все чуть ума не лишились. Сбежались мужики в подштанниках, остолбенели. Но произошло чудо, и воскресшая из мертвых прожила еще сорок лет…
Сама моя бабушка выросла в маленьком хуторе Токовском на речке Каменке, что напротив большого села Шолохово. Их было три хозяина — Ужва Пэтро (Гужва), Дыба и Сирко, кто начали здесь хуторить. Пэтро Грыгоровыч Ужва и его супруженция Ирина Никитовна — мои прадедушка и прабабушка по маминой линии. Бабушка в 1909 году вышла замуж за Петра Марковича Швыдкого родом из села Софиевка Никопольского уезда, отец которого Марк Осипович торговал в селе Шолохово, что как раз напротив хутора через речку Каменку. Значит, Марк Осипович ещё один мой прадед по маминой линии… Когда Петр Маркович засватал мою бабушку, то ему, как тогда было принято, соврали, сказав что ей 16…, хотя по правде было все 22! У бабушки шестеро братьев и сестер. Мне известны имена только Ивана и Акулины.
Часто в сотый раз пересказывались были–небыли довоенные, то, как и что было при большевиках. Вот, например, бабушкин рассказ о том, как она в 1927–28‑м годах куховарила на строительстве ДнепроГЭСа. Да не просто так, а для начальства. Более того, ей как–то поручили кормить американских спецов. Ну так она исправно готовила им супы и борщи.
Для престижа страны хозяйственники привозили ей любые редкостные тогда продукты. Петухи и куры поступали прямо гигантские, в несколько кило. Бабушка, не скупясь, готовила в большущем котле первое блюдо, пекла пироги и ещё какую–то сдобу. Но когда она подавала на стол, то главным украшением стола по её хохляцкому разумению был отварной петух, целиком вытащенный из супового котла.
Но американцы оказались ужасными дикарями. Один из них подходил к блюду, хватал петуха и выкидывал его в открытое по случаю жаркого лета окно. За окном тотчас раздавался победный рык передовиков стройки — десятки вечно голодных бетонщиков, плотников и лиц других пролетарских профессий дежурили в американское обеденное время под волшебным окном в ожидании вылета отварной птицы и плотной стаей накидывались на добычу, раздирая её на куски еще в полёте. Американцы с огромным интересом и удивлением наблюдали из окна за небывалым энтузиазмом строителей светлого будущего. Сами они, ввиду отсталости, употребляли один лишь пустой бульон…
…Расходились поздно, заполночь. Часто в настороженной тишине хуторка, заброшенного в запорожской степи, над замершими в тревоге и страхе хатами сердитыми шмелями гудели на непостигаемой простым разумом высоте фашистские бомбардировщики, спешившие на Восток добивать наших. Кто мог знать тогда, в зиму с 1941‑го на 1942‑й, что уже в следующую зиму, с 42‑го на 43‑й, роли поменяются и в кромешной темноте зимних ночей загудят в сторону немцев, на Запад, бомбардировщики наши, родные, загудят мажорно и победно?..
Примерно в марте месяце мы с дедом затеяли намолоть кукурузной крупы для мамалыги. Это делалось на обыкновенной мясорубке. Деда крутил, а я кидал зерно в бункер. Туда же попал и мой мизинец… К счастью, всё обошлось малой кровью. Ещё через месяц я влез правой рукой в кипящий ведёрный чайник, — хотел набрать кипятку в кружку для чая. Рука обварилась паром, бабушка больше месяца лечила меня, смазывая ожог гусиным жиром. Кожа сошла, на её месте выросла новая и даже не осталось рубцов и шрамов.
В мае бабушка отметила мой день рождения прекрасным тортом. Опять мы с дедом намололи на мясорубке кукурузы, бабушка просеяла на крупном сите. Из кукурузной крупо–муки сделала тесто, разместив в глубокой чугунной сковороде. Жиров уже не было, так торт выпекли на рыбьем жире, остававшемся с довоенных времен. Украсили его вишнёвым вареньем. Превосходный вкус торта помню до сих пор.
Летом 42‑го, когда жизнь немного успокоилась и мама нашла работу, она на несколько недель брала меня в город.
Как–то мы шли с ней по Геринг–штрассе, на которой снимали комнату, в сторону Большого Базара и подошли к красивому старинному зданию бывшего обкома ВКП(б), а тогда занятого каким–то важным немецким учреждением типа городской управы. Мы зашли в вестибюль, где стоял фрицевский автоматчик и на столиках лежала какая–то, как я теперь понимаю, агит–литература для аборигенов на русском языке и, само собой, на немецком. Какой–то офицер галантно объяснил маме, куда надо обратиться за необходимой ей справкой. Пока она ходила по кабинетам, офицер чего–то рассказывал на ломаном русском языке мне, туземному ребёнку, о фюрере и о том, как тот любит детей. Я с первородным страхом жался к стене и плакал. Но вскоре появилась мама с бумажкой и, пробормотав коварному оккупанту неизменное «Энтшульдиген зи битте!», форсированно вывела меня на улицу.
Пройдя примерно с квартал, мама устала меня тянуть, и я оглянулся. Около того красивого здания появилось двое фрицев с овчаркой, и один из них полез в карман, как мне показалось, за пистолетом. Он даже вроде прицелился в нашу с мамой сторону, и я взревел пароходным гудом, прощаясь с жизнью. Но мама успокоила меня, надежно прижав к себе и объяснив, что пан офицер достал сигарету и закурил, а не прицелился в наши души. У меня отлегло от сердца…
Как–то вечером к нашим хозяйкам Гусаровым зашли попить чаю по–домашнему два совсем нестрашных оккупанта, и один из них, понукаемый воспоминаниями о своих киндерах, оставленных в фатерлянде, даже стал возиться со мной, пытаясь за один вечер выучить языку захватчиков. Он достал из планшетки толстую тетрадь в клеточку, разграфил пару страниц, заполнив их алфавитом, десятком повседневных слов и выражений и числительными до десяти.
