Остапёныч рассвирепел и метнул во врага банку килек в томате. Борец за нравственность молодёжи отработанно присел, банка пролетела выше, кувыркаясь и одаривая кильками и соусом оккупантов, загремела по полу коридора, окровавливая линолеум. Борец за нравственность утер соус с лица рукавом мятого–перемятого пиджака и криво осклабился:

— Разврат! Чуждые нравы! А еще будущие юристы!.. — запричитал он. — Да я за вами с первого дня слежу. Все ваши шашни у меня в блокноте. Хватит!

Стало очевидно, что штурм комнаты комендантским взводом завершился победой света из коридора над тьмой развратной комнаты. Сенька оделся и вышел провести девчёнок на такси. Ведь пока составляли протокол, разбирались с их документами, натикало пять часов утра. Какое там такси на краю света в Черёмушках осенью 1955‑го года в пять утра?.. Стали ждать первого трамвая. Нина нервно курила и кляла себя на чём свет стоит. Она разговорилась с Семёном, хохоча над каким–то анекдотом, потому что Тоня и Вика отошли в сторонку и обсуждали свои невеселые перспективы на будущее. Нина дала Семёну свой телефон в общаге высотки МГУ. Записала ещё один телефон подруги Людки, если её саму выселят за сегодняшний запой. Но как бывает только в сказках, вдруг подвалило такси, из которого выпал Пролетарий. Понятно, что машина с удовольствием забрала непутёвых девчонок с мехмата.

Последнее выступление в общаге не прошло бесследно. По представлению Студсовета ребят выселили из общаги в Черемушках.

Девчонки пострадали ещё больше. Их не только попросили из высотки, но и исключили из МГУ. Правда, Людка каким–то образом сумела не сдать пропуск в высотку и преспокойно продолжала кантоваться в северной башне у подруг.

Из той знаменитой пьянки Семен запомнил лишь отдельные моменты… В числе приглашенных Рариным девах оказалась и она, однако многоопытный Остапёныч был не дурак и с первой минуты намекнул коллегам, что имеет виды на Нинку.

Правда, видать, у него не вышло, поскольку, когда в четвертом часу ночи распахнулась подло растерзанная комендантским ключом и отвёртками дверь и студсоветовцы, прорвав оборону, врубили свет, оказалось что Нина, хотя и сидит на койке Остапенки, но ей не нужно, как другим гостьям, с пьяной бестолковостью искать раскиданное где попало бельишко или позорно натягивать по самые бесстыжие глаза казенную простыню, — Нина оказалась одета так, словно минуту назад вошла. Даже очки сидели на переносице строго и трезво.

Сербу тогда деканат изгнал из общаги в момент, его вина была очевидна, так как оказался пред суровыми очами общественности без штанов да ещё и в пошлых объятиях нинкиной подруги Людки Ксенюшкиной.

Наконец, пришло долгожданное письмо от Ёни Пинкера, Сенькиного друга, одноклассника, с которым столько было переговорено и обсуждено в последние три школьные года… Тот, отягощённый сталинской дружбой народов, сумел поступить всего лишь на заочное отделение пединститута, и поэтому его в прошлом году призвали в армию. Он, оказывается, служит совсем недалеко от Семёна — в Звенигороде. Увы, в стройбате, ведь Ёня немного хромает на одну ногу. Надо ему срочно написать и поддержать, служба невыносимо тяжкая, плюс недоедание и шанс схватить какую–нибудь болячку…

Друг писал, что условия службы тяжкие, приходится буквально голодать. Сенька быстро собрал ему посылку, положил кило сливочного масла, пару пачек сахара–рафинада, печенье, несколько банок тушонки. Отправив продовольственную помощь, решил съездить к нему в гости в воинскую часть, благо что Ёня подробно расписал дислокацию своей вэчэ. Тем более, что после окончания школы друзья ни разу не виделись, так получилось. Всего пару раз написали друг другу. Поэтому предстоящую поездку к нему в Звенигород Семён надолго не откладывал.

В очередную субботу, по случаю отъезда к Пинкеру, Серба решил на лекции в МФИ не ходить, а в полдень уже толокся на Белорусском вокзале, покупая себе в дорогу пирожки, бутылку «Крем–соды», а для Ёни побольше газет и журналов, ибо он писал, что у них там ещё и информационный голод.

Сел в пригородный поезд, и пока читал книжку, паровоз потихоньку тащил его на Запад. Через пару часов прибыли на станцию «Вылезай». Звенигород. Вышел. Огляделся. По ходу поезда, как писал Ёня, увидишь шлагбаум. Увидел. Перейди под ним ж. д. и двигайся по шоссе направо. Перешел ж. д. и уверенно пошел по прекрасному асфальтированному шоссе. Вокруг — красота неописуемая, сказочные ели, лиственницы, березы. Истёк час, второй. За это время ни одной машины, ни попутно, ни навстречу.

Ёня писал, что, пройдя по шоссе около часа, надо повернуть направо на грунтовую грейдерную дорогу, а уже через полтора километра пути по грейдеру упрёшься в КПП, где надо спросить Пинкера, там все его знают и позовут. В части есть гостевое помещение и можно переночевать. Значит, вечером будет возможность основательно поговорить.

Постепенно Семён осознал, что прошел значительно дальше, чем требовалось. Повернул обратно. Поскольку он уже значительно выложился, то шел теперь медленнее, чем в начале пути. Сенька давно уже съел свои припасы и выпил крем–соду, непохвально швырнув бутылку в негостеприимную, почти чёрную ель. Следом к основанию ели полетела и авоська с газетами–журналами. Погода стояла хотя и мало ветреная, но температура к вечеру устремилась в сторону нуля, а с неба едва заметно сыпалась то ли пороша, то ли роса. Многочасовая ходьба не позволяла озябнуть, к тому же и одет Семён был неплохо. Свитер, пиджак, демисезонное, но все–таки драповое пальто.

Как–то быстро стемнело, и по обеим сторонам шоссе неприветливо высились непроходимые первобытные леса. Никакого поворота на грейдер ходок, разумеется, не нашел. В затылок начал тяжело дышать страх. Особенно угнетало то, что за пол дня никто не проехал мимо. По подсчетам через полчаса уже должен был показаться Звенигород.

Вдруг по громадным деревам запрыгали слабые блики. Сенька обернулся. Вдали светилась вереница фар, значит, его догоняли машины. Серба свернул на обочину и пошел тише, непрестанно оглядываясь. Все ближе натужный храп дизелей. Когда первая машина достаточно приблизилась, Сенька стал активно сигналить рукой.

Первый же грузовик–фургон, туго утянутый тентом болотного цвета, со страшным железным скрипом резко, не по–граждански, затормозил. За ним ударили по тормозам ещё с десяток фур. Из откинувшейся дверцы МАЗа ловко выпрыгнул вояка с лычками на погонах, как понял Семён, какой–нибудь сержант или старшина. Он, разминая затекшие члены, неряшливо укрытые мятой хэбэшкой, зевнул, рыгнул и пошел, как бы не видя путника, к кювету, где шумной струей разрубил дивную тишину окрестных лесов.

— Куда топаем, земеля? — осипшим, но достаточно дружелюбным голосом спросил начальник.

— Вообще–то, в Москву, — безо всякой надежды и смысла ответил Семён.

— Слушай сюда! Нам дорогу показать через Москву сможешь? Айда!

— Покажу! — не подумав, сказал студент, лишь бы забраться в теплую кабину и отдохнуть немного. Москву он знал тогда отвратительно, всё больше по метро, и показать транзитный проезд заведомо не мог. Но, подумал вслед за поэтом, «начинается земля, как известно, от Кремля». Дорога приведет. С тем и полез в кабину за своим предельно поддатым благодетелем.

Водитель врубил передачу, и железный мамонт неотвратимо понесся к Москве. Сенька рассудил, что если из Звенигорода, помнится, шел на северо–запад, то, едучи обратно, движемся, стало быть, на юго–восток, то есть к Москве. Да и все дороги по определению ведут в Москву, тем более такие классные, как ночное звенигородское шоссе.

В кабине было очень тепло, тошнотно пахло пивом и водкой, сержант по–свойски расположил голову у Сеньки на плече и тут же уснул. На специальных карабинах в стенках кабины болтались автоматы.

Водила, чтобы не уснуть, как сорока, болтал с неожиданным пассажиром, хотя тот бы и сам с охотой подремал. Выяснилась военная тайна, состоявшая в том, что ребята перегоняли автоколонну, груженную военным имуществом, из города Лида в Свердловск. Семён понял, что и водитель крепко пьян. На спидометр было страшно смотреть — ниже девяноста кэмэ скорость не опускалась. Машину кидало от кювета до кювета, но инстинктивное мастерство водителя позволяло выравнивать курс в нескольких сантиметрах от роковой канавы.