— Здорово до вас дробил брехню Серба. Раздолбил на мелкую фракцию. Я и не догадывался, что все наши показатели — брехня, зато теперь понимаю, что к чему. Действительно, об этом не только побалакать надо, но ещё и в парткоме поднять кое–кого на просвет. Или возьмите, братцы, вентиляцию. Я как–то разговорился с Емельянычем. Оказывается, тридцать тысяч рублей не освоены в прошлом году цехом на вентиляцию, на улучшение условий труда. В этом году вообще ни одной вытяжки не поставлено, ни одно окно в галереях и в дробилке поворотной фрамугой не оборудовано. А мы задыхаемся в пылюке, иногда наощупь передвигаемся по дробилке, как в тумане, и не видать подавальщику, сколько боксита несёт 8‑я лента, значит, не знает он, увеличить или уменьшить подачу. А потом, когда застопорится дробилка, за те 30 — 40 минут, что мы лопатами разгружаем ленту, теряем 30 — 40 тонн мелкой фракции. У нас ведь как в цехе заведено, — большого запаса дроблёного боксита не держим, работаем на подхвате. Бывает, мы застопоримся, а из–за нас останавливается спекание…

— Ну, будет, будет, Крохмаль, — попытался успокоить хозяйственного бригадира Петлюк, — разберёмся, выясним, — гипнотизировал он мужика, но бушующее пламя только вскидывается от воды, и разошедшиеся люди наговорились лишь к полночи.

— А ты — артист! — Подкусил Сербу в проходной предзавкома Лупинос, когда расходились по домам, торопясь на последний трамвай. Обиженный его безголосостью на собрании, Сенька огрызнулся, невзирая на чин: — Не «ты», а «вы», между прочим… И кто из нас кого играет, ещё не ясно!..

Наконец, наступил вторник, и последний час работы показался Сербе длинным и, главное, бессмысленным.

— Гробимся тут, а кому оно надо? — пожаловался он пробегавшему мимо Евстафьеву. Тот охотно тормознулся, опёрся на свою знаменитую лопату и по привычке подтравил:

— Что, заработался, правдоискатель? — Увидев же солидную кучу пыли, которую Сербе ещё предстояло перевозить тачкой в бункер, Вовка, не дожидаясь приглашения, взял лопату наперевес, играючи набросал полную тачку и, ловко лавируя между металлическими конструкциями, отвёз её и вывернул в специальное отверстие бункера.

— Ты вот что! — Продолжил он свою мысль, опрокидывая седьмую тачку. — На выходной идём, или как? На выходной! Так приходи завтра на лодочный причал часа в три, поедем по рыбу на Старый Днепр, если погода удастся. А то уже пора сезон закрывать.

О том, что у Володи Евстафьева есть моторка, Серба не знал и, конечно, обрадовался.

— Ты серьёзно, Вова? А кто ещё будет? — допытывался он у Евстафьева.

— Кто да кто? Какая тебе разница! Ну, Глюев с жинкой, мы с Тамаркой, а ты — не знаю с кем. Короче, приходи, как договорились, но смотри, чтоб калым не забыл, — крякнул он, выразительно щёлкнув пальцами по горлу.

— Годится! — ответил Серба уже исчезавшему в облаке рыжей пыли Евстафьеву, и, собравшись с силами, рванул с места тяжёлую тачку.

Об интересном разговоре Сенька вспомнил вечером, торопясь на площадь, где назначил свидание Ирине. Он намеревался пригласить её на завтра на уху. Любил Сенька утереть носы парням помоложе и оделся со вкусом. Строгий тёмный костюм сидел безукоризненно, так как и должен сидеть на двадцатисемилетнем мужчине, ещё не утратившем спортивной подтянутости. Белую поплиновую сорочку, разумеется, предельно свежую, из–под утюга, украшал его лучший, песочного цвета галстук. Нейлоновые носки подобраны в тон галстуку. Правда, старенькие, когда–то чёрные туфли немного портили парадную картину, но Сенька так старательно их нашвабрил, что блестели, как новые. Жёсткие чёрные с синевой волосы лишь накануне поправил знакомый парикмахер, от них исходил сногсшибательный запах «Красной Москвы». Глаза смеялись.

Выскользнув из трамвая, Сенька заботливо взглянул на зверски начищенные туфли, излучавшие полярное сияние — не наступил ли кто в трамвайной толчее. И так вообще осмотрелся, всё ли в порядке. Небрежно чиркнув спичкой, затянулся «Краснопресненской», — тогда только входили в употребление сигареты с фильтром, — и направился к гранитной игле обелиска, где у основания белела мраморная плита с надписью в память павших в революционные дни местных борцов с неподходящим для них царизмом. На часы он не смотрел, уверен был, что явился во–время.

Не увидав Ирины, он стал готовить себя к тому, что она не придёт.

— Дурак бестолковый, поверил сопливой девчёнке!.. Ничего у нас не получится! Надежда Павловна, видать, посоветовалась с подругами и запретила Ирине и думать о мужике с двумя детьми…

Внутренне он досадовал, даже злился, так как его, с одной стороны, почему–то непреодолимо тянуло к Иринке, а с другой, — не в его обычаях, чтобы любовное приключение не удавалось. Правда, он даже не пытался, против обыкновения, познакомиться с кем–нибудь ещё за последние месяц–два, что само по себе настораживало Сербу, так как он привык вести себя с бабьём расхлябанно, считая себя удачником, никому из юбочниц не верил, и, по собственной самооценке, превращался постепенно в заурядного шалопая. Однако его неудовлетворённость ситуацией с Иринкой говорила за то, что он ещё не был испорчен вконец и что крепкая любовь ему ещё предстоит.

Но всё–таки она пришла!

— Извини, Сенечка! — Театрально–пышно начала она, как школьница на последней репетиции драмкружка, но он так обиженно посмотрел на неё, что она сразу же переменила тон и перешла на более естественный.

— Извини, Сень, мама мне кое–что крахмалила… А ей куда спешить, бежать–то мне, а не ей!..

— А я тебе разрешаю опаздывать! — Вдруг великодушно отозвался Сенька. — Так даже интереснее. Ждёшь и умные мысли приходят…

— А я знаю, какие! — Радуясь, засмеялась Ирина. — Не придёт, так и ладно. Все они такие! Но я взяла и пришла. Вот! Мы же договорились вместе жизнь прожить. Или ты передумал?..

Она повернулась на каблуках так резко, что Серба увидел, как стройные загорелые ноги снежно захлестнул подол накрахмаленной нижней юбки, то, над чем трудилась Иринина мама. Он внимательно посмотрел на девчёнку, — уж очень соблазнительно смеялась Ирина, — и с удовольствием констатировал, что одета она хотя и скромно, но с ней не стыдно будет показаться на главной улице, где гуляки центрального Бродвея на–зубок знали друг друга и где сплетни всякого рода возникали, как огненные бомбы в жерле вулкана и могли испепелить Помпею любой неосторожной души в момент.

Серба и Ирина медленно шли по ночной улице шумного южного города в пестрой толпе догуливающих лето, в голубых сполохах неоновых реклам и в мягком шуршании «Волг» и «Москвичей». Семён рассказывал Ирине о прошедшем пять лет тому назад в Москве фестивале молодёжи и студентов так, как будто он закончился вчера, а Сенька всего полчаса, как сошёл с трапа самолёта, переполненный впечатлениями.

Оказалось, что подруга Ирины тоже была на фестивале, и разговор стал двусторонним.

— Если ты не против, давай заглянем хоть сюда! — И Серба потащил Ирину прямо в огненно–жаркую дверь ресторана «Театральный».

— Что ты! — Вскинулась Ирина. — Я же никогда ещё не бывала в таких местах. Нет, я не пойду! Ты что, все знакомства начинаешь отсюда? — Вызывающе спросила она, и ему показалось, что он обидел девчонку глупым предложением и что Ирина теперь, сейчас же уйдёт от него, что представлялось ему ужасным несчастьем. Испугавшись такой перспективы, он так просяще посмотрел на неё, что Ирина, заглянув в Сенькины глаза, сказала заговорщически:

— Ну что ты, Сенечка, не вздумай обидеться! Я же так просто болтнула про всех. И если ты хочешь, то и пойдём сюда! — И она кивнула на страшную дверь. — Да мне и самой, честно говоря, любопытно!..

Надо ли опровергать, что Серба за свою долгую бурную жизнь бывал в ресторанах не так уж и часто. Не то чтобы не любил в них развлечься или строил из себя трезвенника, а просто всегда в конкретный момент не густо было с деньгами, которых уйма уходила на одеться и обуться соответственно времени. Но виду он не подал.