— Интересный тип, наш Петлюк, — подумалось Сербе о начальнике цеха. И действительно, в Петре Прохоровиче многое оставалось неясным. Но Сенька шкурой чувствовал, что в душе Петлюк — чванный пройдоха, но доказать это предположение даже самому себе Семён ещё не мог.

— Я старый чекист! — К месту и не к месту заявлял о себе Петлюк. — Мы, солдаты партии, знаем, куда идти!

Сербе противно было слушать подобные сентенции, которые он всегда понимал так, как будто бы он, Серба, или Евстафьев шли вспять генеральной линии рабочего класса и вообще против всего прогрессивного человечества. Чушь какая–то. Но Сенька знал и другое — вытурили Петлюка в 1956‑м из органов госбезопасности и заслуги его как чекиста, по всему выходит, смехотворны. Но поскольку Пётр Прохорович корчил из себя марксиста покрепче самого Карла Маркса, подступиться к нему и упрекнуть в чём–либо было невозможно, даже опасно. Как же, в самом деле, передовой цех, фантастически низкая себестоимость продукции, невероятный рост производительности труда — чья же это заслуга, как не уважаемого Петра Прохоровича? А ускорение хода агломашины? А опытно–промышленное освоение мартеновского агломерата, эта революция в металлургии? Но если бы Сербе дали доступ в бухгалтерию цеха, он взялся бы победить Петлюка.

Встречался уже Семёну на жизненном пути такой вот отец родной. Работал Серба тогда в тресте «Днепромартенремонт», и там тоже были агромадные успехи за счёт нехватки рабочих. Правда, показуха кончилась там быстро — нагрянула комиссия из Совконтроля, и, как дважды два, выяснилось, сколько денежек освоило таким способом руководство треста, сколько «мёртвых душ» получало по ведомостям. С тех пор насторожённо относился ко всякой громкой парадной фразе Серба, присматривался внимательнее к источникам успехов и, разбираясь в бухгалтерии, видел зачастую то, что не замечал, к примеру, Евстафьев.

Проходя по дозировке, Сенька увидел Надю и Машу, сидящих на тарельчатых питателях, которые они обслуживали, и что–то оживлённо обсуждающих.

— Сенька, поедешь завтра с нами в больницу Людку проведать? — бойко крикнула ему Надежда и перекричала–таки надсадный грохот агрегатов и механизмов. Но уже твёрдо собравшийся наведаться после смены в трампарк Серба, как бы извиняясь, развёл руками и прокричал в ответ, что идёт завтра к трамвайщикам выяснить кое–что насчёт Эдькиной сожительницы и, громко бухая по трапу кирзовыми ботинками из породы спецобуви, поднялся к себе наверх к реверсивке, где пока что в одиночку крутился потным чёртом Евстафьев.

— Носит же тебя по часу воду хлестать, — деланно накинулся тот на Сербу, — вертись тут за него, присматривай, вроде свое работы нету! — Но пробормотал замечание скорее для порядка, а не для обиды.

— Сохраняй нервишки, Вова, — улыбнулся Сенька, — вечерком в кафешко сходим…

Евстафьев ухмыльнулся: — Вот это дело козацкое — пей да гуляй! Это мы можем, ого–го! — И он пустился вприсядку гопаком, поднимая спецбутсами рыль и покрикивая радостно и бессмысленно: — Эх–ма! Колыма! В сердце белая зима!

Серба знал, что Евстафьев тоже из отмотавших срок. Однако, как ни был любопытен, расспрашивать не решился… А сам Володька на эти темы был неподъёмный.

За грязными окнами наконец разгорелся рассвет, лампы под потолком поблекли, а на душе у Сеньки стало чисто и спокойно. Здравствуй, день!

— Ну, что, Сеньк, зададим сейчас прочуханку Петлюку? — Крикнул в ухо реверсивщику повеселевший под отчаянно горячим душем Вова Глюев.

Сенька молча, не торопясь, промокнул тело застиранным вафельным полотенцем, натужно высморкался, гулко проклацал деревяшками шлёпанцев по бетонному полу и, подойдя к тумбочке, с досадой забросил в неё мочалку и полотенце. Осмотрел себя в зеркале. Тело бронзово–красного оттенка от въевшейся в него бокситной пыли. Сколько мы глотанули её сегодня? А вчера? А за месяц?..

Он начал рыться в одежде. Куда–то трусы запропастились! Да вот же они…

— Сейчас, Вова, подожди малость. Две минуты, и я буду в полной боевой… — бросил он Глюеву, уже завязывавшему шнурки.

Серба лишь приблизительно представлял, что произойдёт вскоре. Это будет подобно авиационной катастрофе, которую Сенька полгода назад видел под станцией Мокрой, где упал «Ил‑14», прорыв траншею метров так на двести в весеннем чавкающем чернозёме по колхозной зяблевой вспашке…

Мельком взглянул на часы, на его «Ракете» без двадцати пять, на Вовиной «Балтике» — без четверти, а согласно вылинявшему под частыми дождями и беспощадным солнцем объявлению, уже сколько дней болтающемуся на входной двери цокольного этажа, «цеховое, отчетно–выборное, профсоюзное, собрание аглоцеха, састоится 25 августа, в красном уголке, цеха в 17.00».

Дальше в объявлении внушалось, что явка всех рабочих, свободных от работы, строго обязательна. Сочинял его цеховой специалист по рекламе дармоед Минченко.

Правда, несчастное сказуемое Сенька исправил синими чернилами, а вот запятые так и остались, отковыривая слово от слова. Ну да дьявол с ними!

Вслед за Вовой Глюевым Серба вышел на третий этаж в красный уголок, приютившийся в жаркой низкой комнате, по соседству с агломашиной. Горячее дыхание пропекаемого агломерата доносилось и сюда, а через открытую дверь можно было зайти в спекательное отделение, пройти мимо оранжевого, движущегося на широченной ленте, раскалённого «пирога». Равномерно перемешанная на шестом этаже в смесительном барабане, шихтовая смесь, составленная из пылевидных, раздробленных на–нет боксита, антрацита и возврата, через дозатор насыпается на колосники транспортёрной ленты. Мощный эксгаустер просасывает воздух сквозь слой шихты, создавая тягу, а поданный сверху из форсунок газ поджигается и уже горящим пламенем просасывается через всю толщу медленно движущейся на ленте массы. Антрацит, входящий в состав «теста», обугливается, и «пирог» спекается, а дойдя до места, где лента загибается вниз, обламывается огненными кусками в приёмный бункер, а уже оттуда, просеяв мелочь, называемую возвратом, через контрольные колосники, подаётся другим транспортёром в думпкары, которые запыхавшийся паровозик оттаскивает на товарный двор. Такая вот нехитрая технология.

В этом царстве грохочущего пламени и шипящих газовых форсунок суетился сменщик Глюева, агломератчик высокого «спортивного» класса Гущин. Когда в спекательное заглянули Глюев и Серба, Гущин, уставившийся было до того в циферблат автомата, ведающего подачей газа, и одновременно что–то вопивший изо всех сил в телефон, махнул им свободной рукой, дескать, подождите, антихристы, пока договорю.

_ Эх, жаль, самому не придётся поглазеть на президиум! — Сверкнув неправдоподобно белыми зубами поперёк замызганного лица, прокричал Гущин, когда Сенька с Глюевым подошли поближе. — Но ничего не попишешь, разве его, кабана ненасытного, накормишь? Не бросишь ведь! — Махнул Гущин в сторону арбузно–алого прямоугольника агломерата.

— Не беспокойся, батя, постараемся и сами всё выложить, — заверил его Глюев и потащил Сеньку в красный уголок.

Народу там уже набилось порядочно, и жара висела неимоверная. Маленький тщедушный вентилятор подхалимски обвевал стол ещё не родившегося президиума, на котором ухмыляющийся вечно счастливый Минченко оправлял кумачовую скатёртку, а Маша, та что из дозировки, подталкивала его нетерпеливо локтём, — поторапливайся, мол. Она, как младенца, держала в руках графин с водой и гранёный стакан, готовясь водрузить их на столе. Через графин она, балуясь, глядела в зал, и лица собранцев, преломляясь сквозь воду, смешно расплывались.

Чуток в стороне, в тени несуразного, вечно не политого и удобренного окурками фикуса сидел с папкой, в которой уютно дремал отчёт о проделанной работе, неосвобождённый предместкома Цовик.

Все, а всех набралось человек сорок, нещадно курили, а горстка женщин сидела в первом ряду и утирала потные лица платочками. О предстоящем собрании никто не говорил, как обычно, что оно нарушило ему неотложное дело, хотя, если подумать, каждый мог бы, как не раз и не два бывало, улизнуть от скучных дебатов.