Клетка у кролика надежная, из черного неизвестного мне металла, рекомендуемых размеров — 90x60x90. Крыша безвозвратно утрачена в процессе переезда на ПМЖ. В Москве она была красной, что весьма банально, и двускатной, что несущественно. Здесь клетка и кролик ничем не крышуются.

Взгляд у моего кролика невыносимый. Он будто извиняется за сам факт своего существования, подрагивая вислыми ушами. Как гласит все то же мнение: «Кролики — животные-жертвы, участвующие в пищеварительной цепочке многих видов». А дело в том, что зрение у него так устроено — он всегда смотрит снизу вверх, надеясь углядеть опасность. Я тоже смотрю на Настю, которая возвышается над креслом, в котором я сижу. «Не забудь поесть и покормить кролика», — говорит она и уходит в свою учтарню.

Мое кресло стоит напротив клетки моего кролика. Кресло состоит из выгнутой по уникальной финской технологии фанерной рамы в виде недоваренных деревянных макарон, к которым подвешено сиденье. Эта работа скандинавского дизайнера Алвара Аалто известна как кресло № 41. Оно сконструировано таким образом, что позволяет сидящему принять максимально удобную позу и дышать полной грудью. Но я не дышу. Я прилаживаю мышь к заклинившему юэсби.

Мой ноут неприлично пожилого возраста. Он ровесник моего кролика. Он помнит Москву. Его зовут Компак, и он тоже черного цвета с белыми пятнами от ударов и потертостей. Мышь на месте, как и кролик.

Иду за едой. Нужно встать с уникального, купленного в местной «Икее», кресла, пройти сквозь зияющий отсутствием дверного полотна проем — двенадцать шагов до холодильника, взять штюханные брамбуры с наштипатом, сделать еще два шага, поставить пюре с котлетой в микроволновку, включить чайник и положить кофе. Пока еда греется — четыре шага влево, и дверь в сортир. Обратно — тем же путем, осторожно удерживая в зубах салфетку. Что ж я, в центре Европы тарелку на ноутбук ставить буду?

Моя комната имеет шестиугольную форму. По самой длинной стороне неравномерно распределены два больших немытых окна с синими прозрачными шторами. За ними улица Над штолоу — дорога над тоннелем, проложенным под крутым берегом Влтавы, а через дорогу — Министерство внутренних дел, где скоро нам с Настей вручат синие паспорта граждан Чехии, а значит, и Евросоюза.

По двум стенам покороче должны быть двери, но есть только одна — в спальню, и та держится еле-еле. Зато «чешска выроба» — из какого-то местного дерева с резными амурами по углам. И наконец, самая короткая стенка напротив окон, где раньше, наверное, был камин, теперь занята кроликом. Правда, есть еще два простенка, создающих шестиугольность, но они ничем, кроме паутины трещин на штукатурке, не примечательны. Мое кресло стоит между окон, а кролик — под углом 135 градусов к правому окну, из которого иногда проникает свет, не остановленный министерством и кленами.

Мы с кроликом смотрим на потолок. Он — потому что таково анатомическое строение его глаза, а я созерцаю пышные груди лепных наяд, венчающих архитектурную композицию кроличьей стены. Остывший растворимый кофе пахнет концентратами. Я пытаюсь принять максимально удобную для допития оного позу в скандинавском кресле «под сенью девушек в цвету».

Из коридора доносится неприятная, но негромкая какофония бряцания ключей и шаркающих шагов. В комнате появляется моя дочь Алиса, сгорбившаяся под весом непривычно выпуклой груди. Она минует мою стратегическую позицию и, как обычно, запнувшись о многочисленные шнуры, причудливым узором распределенные по поеденным жуком-древоточцем доскам пола, плюхается в сак — набитый полиуретановыми шариками ядовито-зеленый мешок из дермантина, символизирующий уход от буржуазных стандартов, расположенный в углу — между исторической дверью и затененным окном. Алиса пришла из школы чем-то явно раздосадованная, что обычно для адолесцентного периода онтогенеза. Она водружает на голову наушники величиной с летающую тарелку, судорожно хватает свой «эйсер» и погружается в астрал.

Мой кролик беспокойно шебуршит цекотрофами — остатками питательных веществ, упакованных в слизистую оболочку, — не путать с банальным калом! Я беспокойно сдвигаю артефакты моего пищевого процесса подальше — в пустой угол, противоположный Алисиному саку, — и погружаюсь в созерцание экрана монитора.

В мониторе всплывают искореженные скайпом виртуальные личности различной расовой и культурной идентичности. Одним я пытаюсь продать асфальтоукладочную машину, другим — уголь из Кузнецкого угольного бассейна, а третьим — недвижимость в Праге. Одновременно я пишу статью для «Русского дома» — журнала русской диаспоры.

Тусклый свет одинокой энергосберегающей лампочки в пластмассовом патроне времен советской оккупации освещает наше триединство в этой несуразной комнате с грязно-серыми, забывшими дату покраски стенами и претенциозным потолком. Больше здесь ничего нет. Впрочем, метафоричность этой фразы заставляет усомниться в наличии триединства. Из нас троих несомненно существует только кролик. Испытывая такую же нежность к самому себе, какую испытывал Марсель Пруст к бедной Альбертине, «я нашептываю себе слова утешения».

Возвращение Насти разрушает с трудом достигнутое душевное равновесие. Нервные звуки извлечения из холодильника составляющих элементов для продолжения пищевой цепочки утомительно скребут по душе. Они, а также неестественная поза вислоухого барана возбуждают во мне два ужасных подозрения. Первое — что моя жизнь уже давно перевалила за рубеж, называемый зрелостью, более того, что «последующее будет не особенно отличаться от предшествующего»^[1]. И другое, не столь органично связанное с литературным процессом, — мой кролик сдох.

Теперь в комнате нет ничего очевидного. Метафорическая сущность кролика, не раз замеченная полярными представителями разных культур — от «Плэйбоя» до Джона Апдайка, от китайского календаря до Багз-Банни, — наконец восторжествовала, разрешив давний спор Гегеля и Канта о первичности материи и духа.

Еще одно ужасное подозрение подкрадывается ко мне, хищно хватая за глотку, — а может, сдох не кролик? На этой рецессивно минорной ноте, требующей разрешения, я заканчиваю эту статью и закрываю мой Компак.

III. Двойной гамбит

Нет никакой возможности перечислить и описать все приемы полемической борьбы… Желающие могут дополнить…

Карел Чапек.

Двенадцать приемов полемики, или Пособие по газетным дискуссиям

Дождь холодный. И это странно. Когда я смотрел в окно, он был теплым. Точно был. Я смотрел на него, стоя у горячего гейзера, мне было жарко, и струйки пара то и дело вклинивались в дыхательный процесс, превращая прогулку в спа-процедуру. Продвигаясь в дожде, я продолжал вдыхать влагу и удивляться температурному диссонансу. Дойдя до Елизаветинской лечебницы, сверился с картой. Предстояло повернуть направо, подняться немного в гору и свернуть к Лазненскому лесу. Моя задача удивительно проста и незатейлива — продать недостроенный одним придурком уродский отель другому придурку и заработать крон, рублей или евро — мне до фени, хоть юаней, но заработать! Вот и перекресток с универмагом. Тут же памятник какому-то мужику на лошади. Как они достали, все эти Пржемысловичи, Люксембурга, Габсбурги, Гогенцоллерны и прочая хрень! Куда ни плюнешь — попадешь в какого-нибудь Карла, Агнешку, Рудольфа или, на худой конец, в Яна Непомуцкого и иже с ним. Я думал, может, только в Праге такая засада, так нет, и тут то же самое. Два часа уже по этим Карловым Варам брожу. Путеводитель купил. Завтра клиент приедет, а я его по башке всеми этими Непомуцкими.

Прием классный. Меня один мужик из агентства научил. Он, пока клиента на явку ведет, всю дорогу ему про этих вышеупомянутых нашептывает. Еще пару сказок прилепит, датами приперчит — и опа! Мозг вынесен напрочь. Только каша из дат, имен, терминов покрасивее типа «сецессион». И опять же аура высокой культуры прикрывает простое и естественное желание срубить бабок. Клиенту уже не то что подозревать в чем-то таком, но даже торговаться стыдно. Ясно же, интеллигентный человек просто одолжение делает, экскурсию задарма провел, помощь предлагает. Тут уже финал. Просто неприлично сорвать сделку, совесть замучает. В общем, работает — ван хандрид процент, — но только если клиент с совестью попался. Одна беда — такие скоро вовсе переведутся. Но приемчик и на хамло воздействие оказывает. Не сразу вонять начинают, в рамках стараются держаться. Нынче модно быть с претензией на принадлежность — как это слово новое? — к креативному классу — ну якобы те, кто в теме, не электорат.