Я расправила слегка помятое фото и с некоторым удивлением посмотрела на темноволосого высокого человека с военной выправкой.
Недавно Федор решил сделать уборку. Поскольку он проживал в гостиной, книжный шкаф достался ему. Он повытряхивал с полок всякий, как ему думалось, хлам в ведро. Выносить не стал. Не барское это дело. Завязывая пакет с мусором, я случайно наткнулось на старую фотографию. Видимо, завалялась между книг. Фотография была отличная, он стоял возле цветущей липы и улыбался. Еще не старый. Лет пятьдесят? Вытащив карточку из мусора, я сунула ее в кошелек. К тому же она очень удачно под права залегла, не давала им выпадывать. С тех пор там и поселилась.
Теперь у меня было две фотографии. Я положила их рядом на мраморную поверхность, рядом с раковиной, надела очки, придирчиво осмотрела. Сомнений не было. Я аккуратно сложила все обратно в бумажник Зигги, потом положила его в карман пиджака. Достала свою визитку, приложила к фотографиям и вернулась в комнату. Аккуратно повесила пиджак на спинку стула.
Можно было ехать в отель. Самолет завтра вечером. Или нет, уже сегодня. Утром еще «круглый стол» с подведением итогов, надо успеть реанимироваться. Усталость и тоска навалились, как внезапный снег. Я присела на стул. А надо ли распутывать этот странный клубок, разрывать эту немыслимую сеть, которую паук истории плел полвека? Война закончилась почти семьдесят лет назад. Стена пала. Поднялся «железный занавес». Но как-то не до конца. Будто он не исчез, так и висит над нашими головами, готовый опуститься в любой момент. И пулеметное дуло по-прежнему ищет спину.
Я положила на видное место фотографии и визитку. Надеюсь, Зигги сам во всем разберется. Надо идти. Что-то отчаянно кололо спину. Наверное, перо из подушки попало под блузку, пока по кровати ползла. Надо его вытряхнуть. Я распрямилась, вытянула руки, чтобы прогнать навалившуюся дрему, и стала расстегивать жакет.
* * *
Зейс вскочил. Женщина подняла глаза. Синий сполох затрепетал на синем жакете. Он понял: сейчас или никогда. Шея была мягкая и податливая. Все правильно. Надо покончить с этим кошмаром! Заткнуть эту дыру в пространстве, заставить механизм работать с прежней точностью, выкинуть эту проклятую гайку с рельсов жизни! Только не дать жакету упасть. Дышать медленно и осторожно! Зейс разжал одну руку; шея у нее была тонкая и легко помещалась в одной ладони. Второй рывком натянул синюю тряпку на дрожащие плечи. Она напряглась и закашляла. Инженер вздрогнул, стало легче дышать. Женщина неожиданно вывернулась, оставив у него в руках жакет, и обхватила его спину. Объятие было не по-женски сильным и властным.
* * *
Зигги внезапно вскочил. Синий сполох затрепетал на синем жакете. Искаженное ужасом лицо с выкатившимися пустыми глазами нависло надо мной, каменные клещи впились в шею. Я поняла — конец. Но Зигги разжал одну руку и зачем-то стал натягивать на меня полуснятый жакет. Сдавленный кашель сломал жуткую тишину, он вздрогнул, мне удалось вывернуться из болезненного объятия, оставив жакет в скрюченных руках. Меня учили обращаться с больными в состоянии аффекта, в роддоме всякое бывает. Я развернулась и крепко обхватила Зигги со стороны спины, блокировав руки в плечах. Но он был намного сильнее.
Надо бежать к двери. Закрыть эту чертову дверь и забыть. Забыть все — белокурого Зигги, любвеобильного Марио, Берлин! Потом! Потом можно будет сделать тесты. Провести экспертизу. Ерунда! Он или поверит мне сейчас, или исчезнет в Сети, растворится в виртуальном мире так же легко, как материализовался. Уйдет из моей жизни, как ушли мама и отец, оставив меня с выросшим сыном, которому я уже не очень нужна, и Федей на шее. Силы кончались. Я чувствовала, что больше не смогу удерживать его руки. Я просчитала траекторию и приготовилась к броску в сторону выхода. Но вместо этого, уняв дрожь, сказала профессиональным властным голосом:
— Зигги, успокойся, все хорошо, Зигги. Сядь. Дыши глубже. Аллес гут.
* * *
— Зигги, успокойся, все хорошо, Зигги. Сядь. Дыши глубже. Аллес гут.
Голос был мягким, но строгим. Никто не называл его Зигги, только мать. Тишина исчезла, воздух вновь стал газом.
Сполох ритмично рассеял темноту, позволив наконец разглядеть лицо. Она плакала. Зейс упал на стул, пытаясь унять дрожь.
«Боже мой, боже мой, что я делаю?» — часть его в ужасе пыталась осознать происходящее, другая требовала довести дело до конца. Инженер посмотрел на свои руки. Почему-то он был без пиджака. Странно. «Там же бумажник, карточки, документы», — шевельнулось в отдаленном углу сознания. Мозг реанимировался. Она молча стояла рядом, затем, что-то взяв со стола, сказала:
— Посмотри сюда.
* * *
Он как-то весь обмяк, выдохнул, закашлялся и стал похож на маленького мальчика. Напряжение немного спало, но колени дрожали, слезы ручьем лились из глаз. Я подала ему фотографии. Зигги подозрительно взял их, взглянул мельком, будто хотел бросить обратно на стол, тут его рука дернулась, он вновь взглянул на фото, включил настольную лампу и невыносимо долго сверлил взглядом пожелтевшую бумагу. Я смотрела на подрагивающий белокурый затылок, на стакан воды, выбивающий чечетку на идеальных зубах, на ссутулившиеся плечи и отлично понимала, что чувствует Зигги. На всякий случай я слегка отодвинулась в сторону прихожей.
* * *
«Так я и знал, вытащила карточки из бумажника или документы. Сейчас денег потребует», — подумал он и прошелся презрительным взглядом по лицу русской. Зацепившись за его выражение, растерял и презрение, и злость. Все еще пытаясь изобразить неудовольствие, Зейс нехотя посмотрел на какие-то бумажки у нее в руках. Это были фотографии небольшого формата, такие носят в бумажнике. У него тоже были такие. У всех на фотографиях дети, но у них нет детей. Поэтому в бумажнике лежит фотография собаки Гектора, их с женой первый семейный снимок у рухнувшей стены и единственный сохранившийся у матери портрет отца. Не то чтобы он так уж сильно его любил. Невозможно любить человека, которого не знал. Просто снимок был у него всегда. В молодости было важно, что не под забором родился, и он хранил фотографию высокого темноволосого человека с военной выправкой, как некое доказательство своего права быть. Потом — как талисман. А потом по привычке.
Зейс посмотрел на фотографии повнимательнее.
«Ну точно, дрянь такая! Рылась в моем бумажнике!» Злость снова поднималась откуда-то из глубины, блокируя мысли, не давая вздохнуть. Он выхватил у нее из рук фото. Их было два. Отец и…
Кровь превратилась в кисель, и этот кисель не двигался больше по венам. Сердце отчаянно стучало, отказываясь перекачивать вязкую жидкость.
Инженер пошарил на столе, нашел выключатель, подвинул лампу и тщательно осмотрел старые снимки. Вернее, старым был снимок из его бумажника. Вторая фотография была почти того же формата, но поновее. Человек в какой-то форме, лет пятидесяти, стоял возле цветущего дерева и улыбался. У него были темные волосы и военная выправка.
С трудом Зейс перевел взгляд на лицо женщины. Она нервно улыбалась, в глазах затаился хорошо спрятанный страх.
И тут, впервые в жизни, инженер Зейс почувствовал странную влагу на лице и странную теплоту в душе. Точно все гайки и винтики в его главном аттракционе под названием «судьба» встали на свои места, рельсы безукоризненно выстроились, и противный присвист пропал. Он понял, кто уезжал в том поезде. И куда. Кто эта женщина и что она хотела ему сказать. Зигфрид судорожно вздохнул, смахнул со лба тыльной стороной ладони выступившую испарину, одновременно закинув волосы назад, и встал. Нерешительные струйки света тайно просачивались сквозь чуть отступившую пелену. Холодный декабрьский рассвет неторопливо вползал в незнакомую комнату с безликой, казенной обстановкой, отвоевывая у темноты шаг за шагом, миллиметр за миллиметром.