Дальше — кости, нутрянку, дерьмо в кишках, даже член мой взвесили и потенцию измерили. А я по-прежнему ни черта не чувствую. Вижу только, упаковочки от меня в сторону с конвейера скатываются. И впереди коробочки чьи-то летят, и сзади. Конвейер не по-детски работает, на полную катушку. Перешли к замерам интеллекта, моральные мои качества померили, совесть посчитали. Голос, и тот в коробочку запаковали. Дошли до души. Я на табло электронные смотрю, интересно так статистику про себя узнать. Ерундовая статистика выходит. Больше всего мяса да дерьма. А совести так, пустячок. Душу померили, я сперва не врубился. Сложная такая таблица вышла, а в ней цифры, как на башне этой проклятой, в пять рядов. Я на цифры те смотрю и понимаю, это ж задачка Вадькина! Е=mc2. Тут вдруг что-то не так пошло. Тишина будто трещину дала. Снова насос задышал. Душа моя в коробочке на ленте этой осталась, не скатилась в рукав. Вдруг безлицее страшилище тянется к моей коробушке пальцами белыми, длинными. Пальцы без костей и шевелятся, как черви. Такой меня ужас взял при виде этих пальцев, что в коробочку с дерьмом точно бы весу добавил. Но тут, пардон, даже посрать нечем. Конвейер в какую-то дыру заехал, скрежет сквозь трещину в тишине протиснулся, и шум, как в приемнике, когда каналы щелкаешь, все заполнил. Долго шумел. Темнота липкая кругом. Сперва шум притих. Потом свет начал просачиваться, по капле, как вода в маску для подводного плавания. Смотрю, лицо появляется. Огромное такое, как луна, надо мной всплывает. Сначала нос. На носу прыщ. Потом глаз. Круглый, белый, как яйцо, с синими прожилками и черным зрачком. Потом запах обнаружился, но не миро и ладана, а простой спиртяги. Ни фига себе. Приехали. Впрочем, все лучше, чем те белые. С пальцами.)
— Четвертаков? Дмитрий Валерьевич?
— Так точно.
(Ну блин, засада. Чего это я ангелу-mo, как майору Немирову, отвечаю? И язык еле ворочается. Но мой язык-то, и голос мой. И будто даже прочие части тела при мне, только не шевелятся.)
— Глаза не закрывайте. Видите меня?
(С другой стороны тоже нос, как из иллюминатора, а за ним волосенки такие рыжеватые. Гляжу я на этих двух и глазам своим не верю. Такое убожество, мать твою, Прости Ты меня, Господи, но неужто получше рожи ангелам нарисовать нельзя?)
— Крылья где?
— Чего?
— Крылья где, спрашиваю? А ну, спиной развернитесь!
— Ты чё тут раскомандовался? Твое дело глаза открыть и дышать глубоко.
— Сам знаю, чё мне открывать, а чё нет. Я, гад, на конвейере вашем накатался уже. Ну ладно, нет этих ворот золотых, ну Петра с ключами не встретил, ну Страшный суд в автоматизированном режиме прошел, без адвоката. Но хоть крылья-то можно оставить? Катастрофа! И здесь лажа одна. А ну, кругом, кому сказал! Показывайте крылья, мать вашу!
— Серега, руки ему вяжи, я за психами сбегаю. Чё это ему за колеса вставили, надо у Васьки спросить, он вроде сегодня ассистентом у анестезиолога подрабатывает.
— Да не мечись, он же ремнем к каталке привязан. Не сбежит. Пусть полежит чуток, за психами послать никогда не поздно. Диагноз-то какой?
— Сквозная травма грудной клетки. Пневмоторакс. Клиническая смерть шестнадцать секунд.
— Досталось мужику. Что у него там с давлением? Померил?
— Девяносто на шестьдесят. И температура почти в норме.
— Ну вот и запиши в карту, да пойдем, вроде вон тот, синенький, зашевелился. Этот уже точно сегодня не сдохнет.
Глава пятая
ДЕВУШКА И ЧЕРТ
Светка Дубкова возвращалась из редакции в самом дурном настроении. Нет, не Светка — Станислава Дубковская, известная журналистка, гламурная Джинсовая Леди, а с недавнего времени первый заместитель редактора модного журнала «Жираф». Светкой она становилась два раза в год, когда ездила к матери-продавщице продмага в деревню Выгузово, все остальное время, и даже в паспорте, была она Станиславой. Чудесное превращение пэтэушницы Светки произошло по странному совпадению — неестественная для деревни Выгузово Светкина любовь к пустому времяпрепровождению за книжкой встретилась с огромной библиотекой старой балерины Ангелины Христофоровны, у которой мать по недомыслию сняла для Светки угол. С тихим нечеловеческим упорством невесомая Ангелина трудилась над грубым, неподатливым человеческим материалом, как Бог Отец над глиной небытия. Так безбашенная Светка попала на искусствоведческий факультет Университета, презрев вожделенный ранее торговый техникум. Когда студентка Дубкова стала подающей надежды аспиранткой Дубковской, Ангелина Христофоровна воспарила в кущи небесные, откуда и следит теперь в небесное оконце за Светкой-Станиславой.
Оконце в небе и вправду было — скромное осеннее солнце застенчиво выглядывало из-за свинцовых кулис, нерешительно ощупывая предзакатными лучами позолоту на куполе Исаакиевского собора. Офис журнала «Жираф», из которого пулей вылетела Стася, находился в одном из самых престижных бизнес-центров Петербурга Quattro Corti — «Четыре двора». За фасадами постройки восемнадцатого века домов три-пять по Почтамтской улице расположился век двадцать первый с бесшумными лифтами, цветным стеклом, огромными холлами и модным рестораном Гинза-прожект «Мансарда». Там, среди стеклянных стен и крахмальных рубашек официантов, возникало чувство полета над городом, душа обливалась умильной патокой гордости по поводу сопричастности этому невозможному величественному чуду под названием «Петербург», и верилось в собственную значимость и нужность. Чашка кофе за десять евро слегка отрезвляла, но пару раз в неделю Стася могла себе это позволить. А уж если ланч за счет редакции — тем более. Но, как известно, бесплатный сыр… В этот раз шеф пригласил на ланч своих трех заместителей лишь для того, чтобы сообщить пренеприятное известие — медиа-холдинг Free will, в который входил журнал «Жираф», поменял владельца. Из безликой олигархической империи он был перемещен во владения некого господина Ахманова, который и должен был к ним присоединиться для прояснения редакционной политики. Станислава была неприятно удивлена. Предыдущих владельцев интересовали только финансовые отчеты. Да и какая может быть политика у глянца? Еще более странным было то, что недоступный для журналистов глава могущественной «Хелл корпорэйшн» лично встречается с креативной группой самого незначительного из своих активов.
— Что ему от нас надо? — спросила Стася у главного.
Федор Михайлович (эФэМ) увлеченно ел лазанью. Седоватые мочалообразные пряди на висках смешно подпрыгивали в такт движению челюсти.
— Вы, Светлана, очень проницательны! — Скрипучий голос с каким-то архаическим акцентом разрушил рафинированный уют «Мансарды». — Этот проект очень важен для меня как для патриота России и Петербурга. В противном случае я бы не стал вкладывать в непрофильный актив.
Подозрительно знакомый тип материализовался за спиной эФэМа — не низкий, не высокий, не толстый и не худой, не лысый и не… впрочем, тут сказать было трудно, потому что на голове у него был странный головной убор, напоминающий тюбетейку. Стася вздрогнула, вдруг осознав, что обращался он именно к ней. Никто в редакции не знал про Светку. Она уткнулась в полупустую тарелку с ризотто и сделала вид, что ее это не касается. Главный встрепенулся. Капля бешамеля новогодней сосулькой повисла на бороде.
— Господин Ахманов! Добро пожаловать! Чрезвычайно тронуты и весьма польщены! Весьма! — Бешамель переместился на сиреневый галстук.
Стася подобрала упавшую с колен эФэМа салфетку и незаметно сунула ему в руку. Простой процесс вытирания конечностей вернул главного в обычное саркастическое состояние. Он с достоинством пожал руку миллионеру, подвинул его стул и что-то сказал официанту.
