— В Москву летите?
— Нет, — так же просто ответила она. — Не знаю, лечу ли я куда-нибудь.
Кофейные глаза опасно увлажнились, полные губы задрожали.
— А я пытаюсь добраться до Лондона, но тоже не уверен в успехе. Значит, мы можем насладиться временем, которое не принадлежит ни будущему, ни прошлому.
Женщина улыбнулась. У нее была удивительная, детская улыбка, освещавшая лицо, будто лампочка. Когда она улыбалась, тревожившее меня несоответствие исчезало, и появлялось ощущение почти интимного персонифицированного комфорта, какое иногда возникает на первоклассном камерном концерте — будто ты в гостиной собственного дома, а музыканты играют только для тебя. Когда она улыбалась, ты вдруг чувствовал, что эта улыбка только для тебя, и от этого все вокруг становилось таким милым, по-семейному простым и уютным. Я смотрел на нее и понимал, что хочу, чтобы эта женщина улыбалась всегда. Пусть не мне, пусть другому мужчине, ребенку, собственным мыслям, но улыбалась.
Женщину звали странно и непривычно для русского уха — Манон. Промелькнувшая ассоциация с наставительными сочинениями аббата Прево заставила неоригинально пошутить, не Леско ли она по фамилии. Женщина ответила «нет», снова улыбнулась и заговорила:
— На самом деле я — Нонна. Но мне никогда не нравилось мое имя, вспоминалась известная советская артистка, и почему-то оно мне казалось более подходящим для коровы. Я в детстве часто во сне представляла эту черно-белую корову с колокольчиком на розовой ленточке, которую пастух гонит прутиком домой по пыльной дороге, а в воротах покосившегося домика стоит мама и кричит: «Нонна, Нонна!» Тут я обычно просыпалась и шла в школу. В школе меня звали Нина, и полжизни я прожила Ниной. Закончила мединститут на Урале, вышла замуж, родила сына. Потом началась перестройка. Но вы же русский, что я вам рассказываю? Все как у всех. Витюша, мой муж, стал бизнесменом, неожиданно появились деньги, потом так же неожиданно пропали. Витюша все вложил в акции Малышевского рудника, это такая шахта с изумрудами, но она то ли затоплена, то ли что еще… Надо было миллионы вкладывать, чтобы до камней добраться, но кто-то там наверху посчитал, что рудник продали по заниженной стоимости. Завели дело. Мне умные люди посоветовали все отдать и ноги уносить. Я так и сделала. Есть во мне что-то от той коровы по кличке Нонна. Витюша сначала спорил, а потом пару недель в СИЗО посидел и быстрее меня собрался. Так мы попали в Прагу, уже десять лет здесь живем.
Манон тревожно обернулась, она как будто надеялась кого-то увидеть. Нет, нет! Не ждала, не искала, а именно — надеялась. Она обегала глазами видимое пространство, задерживалась на входе и возвращалась. В кофейных глазах время от времени появлялись прожилки неразмешанной влаги. Манон выкопала из сумки телефон, подержала в руках, убрала обратно, подняла глаза и, встретив мой заинтересованный взгляд, заговорила снова.
— Сначала тяжело было, я же просто доктор, дерматолог, в России в поликлинике работала. А здесь в государственные больницы было не попасть, да и деньги были нужны отчаянно. Я пошла работать ассистентом, даже не врачом, в косметологический кабинет. Тогда индустрия красоты только зарождалась, очень было интересно, все по-новому, училась все время. С языком, конечно, намучилась. Я у немцев работала, но хозяйка, слава богу, тоже из России была, из волжских переселенцев. А мужа в Германии нашла. Тут много таких, со смешанными семьями. Вот этот Рудольф, косметолог, стал меня звать Манон, и как-то прижилось. Теперь даже Витюша с Севой, сыном, так зовут, даже в паспорте чешском я — Манон.
Женщина умолкла, лампочка улыбки потухла. Мы пили кофе и смотрели на обреченно падающие с высоты снежинки. Уже зажглись фонари, и в пучке света, как в огнях рампы, недолговечные воздушные красавицы исполняли свой последний танец: почти долетали до земли и, вдруг подхваченные ветром, поднимались в вышину и повторяли номер на бис.
— Вот так и в жизни, — неожиданно сказала женщина. — Вот так и в жизни, только все успокоится, как снова ветер, и опять кувырком.
Стояла странная тишина, молчали дикторы, не кликали табло, не гудели моторы… Официант, видимо тоже почувствовавший дискомфорт, долго возился с техникой, что-то щелкнуло, и из динамиков, как выстрел, пронзительно ударил первый аккорд. Это было «Либертанго» Астора Пьяццоллы.
Женщина вдруг вскочила, растерянно оглядываясь по сторонам, принялась что-то искать в сумке, снова достала телефон, потом положила обратно, закрыла замок, снова открыла. Беспомощно опустилась на место, взяла вилку, положила, снова заглянула в сумку и спросила:
— Вы умеете танцевать танго?
— Нет, — честно признался я, удивленно наблюдая за трансформацией нервного напряжения, — я преподаватель, читаю лекции по культурно-исторической психологии в Колчестере, это недалеко от Лондона. Жизненные обстоятельства забросили меня, как и вас, на чужбину, но вот танго танцевать не пришлось.
— И я не умела. Вернее, я никогда не думала, что можно уметь. Я больше думала, как бы не опоздать забрать Севку из школы, как бы не остаться без работы, как бы не поссориться с мужем. У меня никогда не было времени на что-то еще. Вот вы психолог. Вот скажите, правильно мы живем?
Женщина снова встала, передвинула кружку к другому краю стола, облетела вокруг соседнего столика, взяла стул, протанцевала с ним обратно и решительно уселась напротив меня.
— Нет, вы ответьте! Правильно живем? Едим, спим, покупаем тряпки, машины, куда-то едем… Зачем? Зачем все это? Наши дети вырастают и тоже едят, спят, едут куда-то… А потом их дети… Неужели это все, неужели больше ничего нет, ничего, кроме старости… Каждый день ко мне приходят женщины, иногда мужчины. Они рассматривают в зеркале незнакомые лица, они пристально присматриваются к собственной обвисшей коже, морщинистым рукам и не могут поверить, что это они. Они! Я делаю им уколы, пилинги и подтяжки, они уходят есть, спать и покупать, стараясь забыть свое отражение. И я, я такая же! Неужели так должно быть? Вы не отворачивайтесь, вы мне скажите честно и прямо: «Да, Манон, так и должно быть!» Или: «Нет, Манон, ты — дура и потому живешь не так и думаешь не о том!»
— А при чем здесь танго? — осторожно спросил я, надеясь сменить направление.
— Танго — это единственное настоящее в этой никчемной жизни. Слышите? В этой музыке все настоящее — страсть, отчаяние, забвение, равнодушие. Да, равнодушие, но не безразличие! Хотите, я вам историю расскажу?
Я понимал, что ответа не требуется. Манон разговаривала с собой. Однако я искренне закивал, демонстрируя заинтересованность. Эта женщина интересовала меня все больше, и, более того, она меня волновала.
— У меня есть подруга. У нее все хорошо. У нее уже давно все хорошо. Вот представьте себе ту лягушку, которая скребла, скребла конечностями, взбила-таки масло и стоит на своих перепончатых зеленых лапках на твердой поверхности. Все. Больше не о чем волноваться. Она не утонет. Даже не умрет от голода! У нее все в порядке! И что дальше? Долгие годы в бидоне?! И вот ей сорок. Ребенок вырос, муж не бросил, деньги, бизнес, Европа. Все в порядке. А ей хочется плакать. Потом сорок три. Ребенок поступил в институт, муж любит, денег больше, Европа стоит на месте. Снова все в порядке. А ей уже выть хочется. Потом сорок пять, и все то же самое. Все в том же порядке и даже лучше с каждым днем. А ей хочется расшибить башку о стенку. Нет, вы не подумайте, что она невротичка какая-то или от безделья с ума сходит. Она работает, у нее клиентура, которую она годами собирала, дело, которое сама, как та лягушка, лапками слабыми из ничего выскребла, люди, которые у нее работают, ее любят… Ничего не помогает — ни работа, ни путешествия, ни новые знакомства. Днем — куда ни шло, а ночью так бы и выла на луну. И вот подруга эта однажды, совершенно случайно, попадает на урок в школу танцев. У нас тут теперь очень популярно, особенно сальса, латина, ну и танго, конечно. Она танцевать не умеет, стесняется страшно, но что-то ее в танцах этих зацепило и держит, не отпускает. Раз сходила, другой, а потом уже, как наркотик, каждый вечер. У нее фигура стала, о какой она в двадцать пять мечтала только. И пожар вроде в душе утихать стал. Тут ведь каждый по-своему огонь гасит — кто в карты играет, кто на скрипке, кто пьет, а вот ей, оказывается, было прописано танцевать. Вы попробуйте, у нас в клуб и постарше вашего люди ходят.
