За издевательства, за измену, себе ради красного словца, за низкие поступки должна быть расплата, и она наступает рано или поздно. Простой пример. Однажды я замахнулся, походя, на дворовую собаку, чего–то там такое был не в настроении. Замахнулся и… забыл. В другой раз хотел ее наоборот в приливе общительности потрепать по спине, а она меня тяпнула за руку. Мало того, пока я тащил ее на ветеринарный пункт, дабы освидетельствовать на предмет бешенства, она, лохматая шавка, еще раз укусила меня за ногу. Врач–ветеринар сказал — абсолютно здоровая и уравновешенная псина. Тогда уж я вывел ее на улицу и в свою очередь с ней расплатился — дал ей такого сокрушительного пинка, что скорее всего опять оказался у нее в долгу.

Это случай житейской незамысловатой расплату. Чтобы оплатить более тонкие и сложные счета, надо иметь чувствительное сердце и добрый ум. Человек, который расплачивается, — это благородный человек, он ведет запись своих долгов.

Часто нам приходится расплачиваться за близких, даже за тех, которых уже нет в живых. Дети наши будут отвечать за чужие ошибки тоже. И к этому следует относиться серьезно, без ужимок и иронии. Расплата одинаково настигает и гениев и недоучек. Кому из них легче — неизвестно. Избегнуть угрызений совести, невыносимых мук стыда удается немногим, тем, кого, может быть, и не стоит называть людьми…

Афиногена преследовал счастливый сон, расплывчатый, поскребывающий каждую клеточку его тела. Сон — состояние. Чье–то милое лицо приближалось к его лицу, чье — непонятно, но бесконечно дорогое. Он никак не мог освободиться от мучительно–нежных бесплотных объятий. То ли он плыл, то ли парил где–то невысоко. Постепенно сон переместился в правую руку, докатился до ладони и в ней, в правой онемевшей ладони сосредоточился целый мир. Правая рука и ладонь теперь были Афиногеном Даниловым, а все остальное в нем служило придатком к руке. Он попытался пошевелиться, спасти свою руку, но тщетно. И мозг его переместился туда же, в ладонь, и оттуда слепо выглядывал наружу, пытаясь разобраться, что с ним происходит, Он видел все: свою голову, грудь, ноги, левую руку, но не правую ладонь, потому что и глаза его уже были там, между пальцев и не могли развернуться сами на себя. И все–таки состояние его было хотя и чудовищно нереальным, но не жутким. Тем более что чуть спустя все переместилось на свои места, только глаза застряли где–то под ребрами, там, где солнечное сплетение, теперь правая рука, пожалуйста, видна со всеми бугорками и прожилочками, зато часть живота исчезла из поля зрения. «Пора, пора проснуться», — подумал Афиноген во сне и проснулся. Рядом сидела Наташа и ему улыбалась. Кисунов читал газету. Вос- кобойник спал.

— Невеста! — сказал Афиноген. — Ты уже здесь? Сколько же сейчас времени?

— Пять часов. Без трех минут.

— Наталка, мне стали сниться физиологические сн^.. Посмотри, глаза на месте?

— У тебя что–нибудь болит?

— Нет. Но я только что расчленялся во времени или в пространстве. Никак не разберу. Проклятая больница. Нечего тут делать нормальному здоровому человеку…

Афиноген поправил сползшую с плеча рубашку. Пошевелил под одеялом ногами, подвигался. Кисунов сказал:

— Спите вы, Гена, как сурок. Девушка битый час около вас дежурит.

— Ты, значит, давно здесь?

Наташа молча налила в стакан какого–то соку и протянула ему. Он выпил залпом. Хмурая, будто тоже со сна, вошла с градусником медсестра Люда.

— Все время я из–за вас, Данилов, порядок нарушаю. Пустила вон к вам…

В присутствии Наташи она конспиративно перешла на «вы».

— А кго к тебе ходит, Гена?

— К нему многие прибегают, — обрадовалась случаю сказать двусмысленность Люда. — Все такие настырные. Как будто тут не больница, а театр.

— Люда, — сказал Афиноген, — позови ко мне товарища Горемыкина, хирурга.

— Товарищ Горемыкин придет к вам в понедельник,

— Я хочу домой.

— Все хотят домой.

— Кисунов не хочет. Вы ведь не хотите, Вагран Осипович?

Проснулся Гриша Воскобойник, но не по собственной воле. Люда сунула ему градусник под мышку и, видно, не удержалась, поозоровала, потому что, проснувшись, Гриша начал корчиться и хохотать. Люда давно отошла к дверям, а он все не утихал, наслаждался, не открывая глаз.

— Проснись! — сказал ему Афиноген, боясь, что в очумелом состоянии Воскобойник что–нибудь отмочит неприличное. — У нас гости в палате.

Воскобойник увидел Наташу и прервал пляску. Только спустя несколько минут он сказал официально:

— Простите, девушка, мой вполне неуместный гогот. Я думал, тут одни мужики. Кстати, как ваше имя?

— Ее зовут Наташа. Это моя жена.

— Знаете, Наташа, вот эта сестренка, Людмила, она чеконутая. Которая градусники приносила. Она вообще- то за Генкой ударяет, но тут в вашем обществе решила на меня перекинуться. Кисунов! Ведь она у меня три волоса выдрала из подмышки. Это как стерпеть? У сонного.

— Гриша, воздержись, — попросил Афиноген, — от подробностей. — Он и обрадовался, что Наташа не смутилась, и огорчился от того, как она безмятежно улыбается; приглядывался к ней с особым вниманием. Эта девушка будет его женой, а что, собственно, он о ней знает: какая она, какой у нее характер, чем она озабочена. То, что она позволяла ему обнаружить в себе, — несерьезно, мало. Она показывала ему товар лицом или считала, что показывает себя с наивыгоднейшей стороны. Или никак не показывала — что самое редкое. «Я подумал про Наташу словом «товар», — вдруг спохватился Афиноген, — но раз я так смог про нее подумать, люблю ли я ее? В самом ли деле люблю?»

Наташа перешучивалась с Воскобойником, угощала персиками Кисунова, бросая быстрые, счастливые взгляды на Афиногена. «Так ли я себя веду? — спрашивал ее взгляд. — Тебе нравится?»

«Нравится, — уныло взглядом отвечал Афиноген, — как же не нравиться. Любому понравятся твои сияющие очи, твое божественное чистое тело, твой ласковый смешок. Надолго ли хватит?»

— Наташа, — сказал он, — ты выйди на минутку. Ребятам одеться нужно.

Наташа вспыхнула, жалобно, остро взглянула на Воскобойника, который ей в ответ пошевелил ушами.

— Да, да… вы извините. Я заболталась, — и шмыгнула за дверь.

— Девка — во! — одобрил Гриша Воскобойник. — Куда там, а, Кисунов? Ты какую даешь сам оценку?

— Мне ее очень жалко.

— Чего?

— Трудно ей придется с Геной. Он грубый, кроме себя никого не замечает… Как это можно так девушку прогнать, как он сейчас, — все равно что пощечина.

— Вы правы, Вагран Осипович, — сказал Афино- ген.

— Этой чудесной девушке от твоей правды светлее не будет.

— Опять вы правы, Вагран Осипович.

— Скажите, Гена, только без обиды. Почему от любых ваших высказываний попахивает цинизмом?

— Ладно вам, — вступился Воскобойник. — Давай, Ваграныч, кидай на себя халатик пошустрее, запахивайся. Чего ей там маячить в коридоре.

— Я не знаю, как вам ответить, — миролюбиво заметил Афиноген, — лишений мы мало испытали. Благополучие портит человека, он делается самоуверенным. Вот и я такой. Все мне легко давалось, всегда сыт, одет. Выработался комплекс полноценности. Благополучные поколения всегда эгоистичны. За это, как правило, расплачиваются следующие поколения.

— Опять цинизм.

— Я правду говорю, какой там цинизм. Выть хочется. Мне эту девушку больше вас жалко. Какой из меня, правда, муж. Как кисель из одеколона.

— Не понял.

— Пойдем, Ваграныч, пойдем, — позвал Воскобойник, — не задерживай движение.

Афиноген слез с постели, натянул брюки, которые ему удалось–таки отстоять.

— Чему вы улыбаетесь? Чему вы все время улыбаетесь? Ну, чему?

Кисунов разошелся не на шутку. Афиноген ему не ответил, вышел в коридор. В приемные часы здесь было многолюдно. Пахло домашними пирогами, фруктами, цветами. Некоторые больные мужчины хитро озирались. Этим понятно, что принесли. Стульев не хватало. Хворые сидели, а родственники и друзья большей частью наклонялись над ними, нашептывали какие–то важные известия сверху вниз. Наташа притулилась у подоконника. На нее оглядывались. Увидев Афиногена, рванулась навстречу — благослови всевышний стремительность юных сердец.