— Ты, товарищ Голобородько, зачем мне тут сказки читаешь? Я что, моложе тебя, может? Или ты меня самого в чем–нибудь подозреваешь? На кого ты намекаешь со своими примерами? Сориентировался бы немного.

— Ты заходи, заходи, Николай Егорович. От тебя до нас всего пять минут солдатского шага, а мы с тобой в трубку талдычим, как глухари. У меня, понимаешь ли, от этого телефона за день ухо сверлить начинает.

— Куда идти, на какой этаж?

— Второй этаж, восьмая комната.

«Не надо, — сказал себе Николай Егорович, — прежде времени паниковать. Это ошибка, конечно, недоразумение».

Катерина окликнула его с кухни.

— С кем ты говоришь, Коля? Картошка поспела, иди ужинать.

Он пошел к ней.

— Пройдусь я, мать. Прогуляюсь.

— А ужинать?

— Пока аппетита нет. Может, пивка куплю холодненького. Или кваску. Тебе чего лучше?

Жена снабдила его стеклянной трехлитровой банкой с полиэтиленовой голубенькой крышкой, в авоське. С этой банкой, удачно замаскировавшись, Николай Егорович отправился в отделение. По дороге ему попадались знакомые, и с некоторыми он останавливался перекинуться парой слов. Ему нравились эти вечерние успокаивающие встречи со старыми приятелями, не с друзьями и сослуживцами, а именно с уличными приятелями, у которых можно было узнать свежие городские новости: что–то произошло за день, привозили или собираются подвезти свежую московскую колбасу в магазин, какая предстоит на завтра погода. Бывали и более серьезные известия. У кого–то родился внук, кто–то поджидал сына из армии, а с кем–то стряслась беда: врач на медосмотре неожиданно обнаружил подозрительное затемнение в легких. Эти короткие разговоры рассеивали его нынешнее одиночество, создавали иллюзию близости к идущей рядом, в чужих семьях, жиз- ни, как две капли воды похожей на его собственную. Он сочувствовал чужим заботам и огорчениям, значительно насупливая брови и кивая, охотно посмеивался забавным происшествиям, от всей души с азартом тряс руки счастливцам, которым выпадал случайный незапланированный праздник. Обычно прогулки по своему кварталу он совершал после ужина, иногда вдвоем с Егором. Сегодня пришлось изменить расписание, поэтому некоторые из его постоянных вечерних собеседников глядели ему вслед с недоумением, не понимая, куда это может так почти бежать с банкой в руке всегда добродушно–уравновешенный Карнаухов; со своей стороны Николай Егорович подозревал, что все встречные–поие- речные осведомлены о случившемся. Возможно, весь город уже судачит о том, что у Карнаухова арестовали старшего сына. Дурные новости в Федулинске всегда распространялись с молниеносной быстротой. Николай Егорович еще не совсем остыл после дневного разговора в кабинете директора, нервы его были напряжены до предела, он с трудом сдерживался, чтобы от ярости не расколотить стеклянную банку о подходящий угол. Повстречавшийся ему на пути Верховодов сразу заметил что–то неладное в облике приятеля и с солдатской прямотой задал наводящий вопрос:

— Ты чего, Коля, шагаешь как–то с правой ноги? Зачем тебе с банкой идти в ту сторону, где нету магазинов? На рыбалку собрался?

— На рыбалку, — ответил Карнаухов нелюбезно. — Буду этой банкой вылавливать из вашей поганой реки пиявок.

— Почему моей? Река у нас общая, у всех феду- линских сограждан. Другое дело, что не все это сознают. Но скоро мы поправим положение.

— Каким же образом?

— У меня нынче дома побывал корреспондент. Пресса подключилась наконец–то к охране матушки- природы. Они хотят опубликовать целую поэму о всех творящихся безобразиях.

— Пресса? — Карнаухов скептически ухмыльнулся. — Наша пресса хороша, когда надо красивый лозунг напечатать. А по мне, Петр Иннокентьевич, отловить бы одного из этих, которые гадят в лесу, и публично высечь на площади. А в газете дать красивый снимок выпоротого безобразника — другим в науку.

Они затронули тему, которая живо интересовала обоих, и обсуждали они ее при каждой встрече. Предложенный метод борьбы с хулиганами был Верховодо- ву по душе, но как общественный деятель признать это публично он не имел морального права.

— Варварство, — возразил он, перебарывая себя. — Варварство, и более ничего. Даже странно, как ты, Коля, при твоем уме и деликатности мог такое выдумать.

Карнаухов продолжал шагать по своему направлению, и Петр Иннокентьевич вынужден был, чтобы угнаться за ним, перейти на легкую рысь.

— Куда ты так торопишься, Коля?

— Вы, Петр Иннокентьевич, не ходите за мной. У, меня секретное задание.

— Ишь ты. Секретное.

Верховодов начал задыхаться, но упрямо не отставал. Он собирался подробно рассказать приятелю о визите поэта, да и вообще за день, пока люди работали, он шибко соскучился по хорошей человеческой беседе. Карнаухов был как раз одним из тех его знакомых, потолковать с которыми он особенно любил.

— Слышь, Коля, — на бегу, взмокнув, Верховодов произносил слова нечетко, с шипением и пропусками некоторых слогов.

— Ты говоришь — порка. А я возражаю. Порка — факт двусмысленный, скорее юмористический, чем воспитательный. Конечно, иной раз есть желание выпороть кое–кого. Тут ты прав: бывает, руки чешутся, — он ухитрился на бегу потрясти с возмущением чешущимися руками. — Однако не думаю, что порка вызовет нужный общественный резонанс. Кого–то она может и оттолкнуть от святого дела. Требуется, Коля, акция глобальная, стратегического характера. Требуется, чтобы до каждого дошло, чтобы народ восчувствовал. Требуется вызвать общее возмущение, а уж оно, возмущение людей, само себе найдет путь, так сказать по–научному, сублимируется в окончательное и решительное действие…

Карнаухов, видя, что задыхающийся и обливающийся потом защитник природы не отстает, прибавил шагу.

— Коля, — взмолился Петр Иннокентьевич, — пожалей старика, не беги так торопко.

— Некогда, — буркнул Карнаухов. — Вы бы, Верховодов, должны оружие у властей вытребовать. Наган, что ли. Сломал кто деревья, растоптал цветок — получай пулю в лоб. Вот тебе и стратегия. Сиди тишком в кустах и пуляй их, злодеев. Либо ты их, либо они тебя. Помнишь, поди, как раньше?

Последних слов Петр Иннокентьевич уже не услышал. В изнеможении, без сил рухнул старик на так горячо охраняемую им зеленую траву газона. Полежал немного, нашарил в кармане тюбик с валидолом и сунул в рот сразу две таблетки…

Перед приземистым, кирпичным зданием милиции Карнаухов погодил малость, отдышался от быстрой ходьбы, в помещение вошел степенно. Отыскал на втором этаже комнату с номером 8, постучал, не дожидаясь приглашения, толкнул обитую клеенкой дверь. В комнате было одно окно, распахнутое во двор, много стульев и один стол с лампой и телефоном. За столом, спиной к окну, лицом к двери восседал незнакомый Карнаухову лейтенант, перед ним в неудобной позе съежился на стуле сынок Викентий, сбоку у стены — массивный, тучный капитан Голобородько.

— Одного тебя ждем, Николай Егорович, — сразу обрадовался капитан. — Все, как сказать, остальные в наличии и сборе. Садись, не стесняйся.

Викентий оглянулся, и Карнаухов увидел отрешенное, пустое, серое, родное лицо старшего сына; здесь в казенной обстановке оно жалко взывало к помощи; сразу, по первому движению и взгляду Карнаухов поймал этот робкий и непонятный призыв. Викентий хотел о чем–то предостеречь отца, предупредить. «Виноват, — догадался Карнаухов, — он виноват, но в чем».

— Вы Карнаухов Николай Егорович? — тоном дознания спросил лейтенант.

— Он, он, — подтвердил Голобородько. — Я его знаю. Все обличье его.

— А это, следовательно, ваш сын, Карнаухов Викентий Николаевич?

Лейтенант определил для беседы интонацию сугубо официальную и, видно было, не собирался ее менять. Даже в угоду своему начальству. В этой комнате главным был он, лейтенант. Голобородько подмигнул Николаю Егоровичу: вот она какая у нас молодежь, независимая, своенравная. Капитан Голобородько радостно улыбался, он был доволен и молодежью, и тем, что они встретились с Карнауховым, и тем, что на улице духотища, а в комнате прохладно и вкусно попахивает яблоками. От этой улыбки, за которой могло скрываться все, что угодно, Карнаухов оторопел больше, чем от неумело наигранной официальности следователя.