Скверное осеннее время усугубляет ту скверность, которая гнетет душу и слизким комком ложится на сердце. Впереди никакого просвета, никакой надежды на спасение родины. Хотелось бы очень знать, что думают теперь все эти Львовы, Гучковы, Родзянки, Керенские и иже с ними; неужели они не поняли до сих пор, в какую пропасть они направили расшатанную колесницу российского государственного бытия и какими грозными и чреватыми последствиями всё это грозит? Ведь теперь ни у кого не должно уже оставаться сомнений в том, какой характер приняла эта революция и какие лозунги она выдвинула и крепит.
Остановить то, что идет сейчас у нас, уже никто не в силах – могут быть только мимолетные задержки, случайные удары о тот или иной подвернувшийся по дороге камень, лишний переворот кругом себя или новая поломка летящей вниз громады, но судьбы мира надолго предопределены тем, что началось на берегах Невы в последние дни февраля 1917 года.
Лунные люди, политические марсиане, совершенно не знающие русского народа, продолжают мечтать, что повторяется 1906 год и что под давлением остроты положения надо было что-то дать, а затем можно будет опять закрепить. Но дело в том, что с революцией началась смертельная для государства дизентерия и закрепительных против нее средств в нашем распоряжении уже нет;
нашептываниями и убеждениями такие поносы не останавливаются. Размах революции сейчас совсем иной, и она подперта совсем иными лозунгами, чем все ее предшественники; наши же книжники и революционные фарисеи продолжают кувыркаться в кабинетных измышлениях, кропотливо отыскивая детали идентичности нашей и Французской революции и пытаясь по опыту прошлого предсказать будущее.
В газетах характерна покаянная передовица «Известий с. и р. депутатов»[16], подвергнутых уже херему[17] грядущих к власти большевиков. Очень хороша речь казака Агеева и разумна речь Гольдштейна; но что теперь в этих речах, кои уже не в силах ни остановить, ни изменить ход событий, управляемых властью, освобожденной от всяких уз и препон толпы. Кто-то очень удачно сравнил вождей нашей революции с неосторожными людьми, выпустившими из-за решеток своры диких зверей и вынужденных теперь нестись во весь дух впереди этой своры и все время бросать им какие-нибудь подачки, ибо иначе их нагонят и разорвут в клочья.
Пока выпущенные на свободу зверьки наслаждались новизной нового положения и пока у них не разыгрался аппетит, они довольствовались малым и пустяковым, но сейчас они вошли во вкус и им нужно существенное и с жирком, и с вкусными корочками. А сие им, и в весьма обольстительной форме, сулят товарищи большевики, которые и будут, несомненно, очередными новыми лидерами этой бешеной скачки-погони, до тех пор пока не выбросят всё, что только смогут; тогда свора разорвет и их.
В статье Homo Novus удачно переделаны слова Гейне о том, что «мир есть грёза богов», в русской действительности это «грёза самоедского бога, нажравшегося на ночь жирной свинины, и притом несвежей».
Дедушка русской революции Чайковский вопит: «Вы апеллируете к разуму, а ответ получаете шкурный…» Всё это так, всё это ужасно своей непреложной правдой, но зато так же верно и так же ужасно, что все вы, революционеры и квазинародники, абсолютно не знали своего народа, сами создали своего гомункулуса, сами облекли его в измышления собственной фантазии, опоэтизировали, разукрасили, преклонялись, восторгались… и ныне доехали до настоящего положения, которое в скором будущем сожрет и вас самих. Мозговики, утописты, фантазеры, вы в вашей борьбе с монархией в пику ей создали воображаемый русский народ, не понимая даже невозможности для него быть при его историческом прошлом тем, чем вы хотели его изобразить и чем он никогда в действительности не был, да и быть не мог. Дедушка обижается, что ему отвечает шкура, а не разум; а где же взяться этому разуму, и как ему победить веления этой самой шкуры, ощущениями и потребностями которой народ только и жил; дедушка обижается, что народ живет, думает и чувствует только шкурой. Проглядел дедушка русскую действительность; не понял вовремя и не учел того, что русская жизнь не могла дать иных результатов и что негде было родиться настоящему разуму в кошмаре русской деревни. Господа экспериментаторы русских революционных эпох воображали русский народ по квазинародным романам и повестям да по показаниям тех экземпляров русской интеллигенции, которая, опростившись по наружности, самоотверженно шла «в народ» и, потершись там, начинала воображать, что она тоже народ и в совершенстве знает народную душу, и судила о народе по собственному принесенному извне внутреннему содержанию, распространяя его совершенно ошибочно на актив всего народа.
Икс в формуле был подложный, а потому и выводы получились неверные, фальшивые. Только Меньшиков пророчески указал на грозное предостережение, данное замечательной книгой Родионова: «Наше преступление». Автора нарекли тогда черносотенцем, хулителем русской деревни и русского народа, ну а теперь достаточно развившиеся экземпляры родионовского зверинца вылезли на свободу и, ничем не сдерживаемые, показывают свой высокий класс. Пока их кое в чем сдерживают уцелевшие остатки плотин разрушенной государственности; но зато каким потоком они разольются потом, когда исчезнут последние следы страха перед тюрьмой, полицией, плетьми и прочими судебными неприятностями.
Вечером один из членов корпусного комитета старший унтер-офицер 477-го полка К. принес начальнику штаба письмо, случайно к нему попавшее по одинаковости его фамилии с фамилией настоящего адресата. Писано на машинке, подпись «Миша»; даются какие-то таинственные распоряжения явно большевистского характера, но очень ясна фраза: «Вчерашнее собрание показало, что власть и влияние командира корпуса еще слишком велики и поэтому командира “надо убрать”, для чего в Боровку посылаются двое надежных ребят, которым надо помочь в исполнении этого поручения».
Бедный К., старый и очень разумный солдат, пришел ко мне совсем растерянный; меня же это письмо страшно обрадовало, ибо было оценкой моей тяжелой работы и воочию доказывало, что я мучусь, терзаюсь и рискую недаром и своим телом все еще сдерживаю кое-что; это больше всяких наград вознаграждает меня за всё пережитое и переживаемое; значит, я все еще фигура, достойная своего места и положения и мешающая изменникам и мерзавцам творить свое злое и гнусное дело; значит, все мои поездки и весь расход нервной энергии и последних остатков здоровья небесполезны.
Письмо это страшно облегчило мое нравственное состояние; оно сняло с меня долю той тяжести, которая меня давила; я сознаю, что все равно спасти всего положения я, конечно, не могу, но на своей стрелке я еще не лишний и останусь на ней стоять, пока буду в силах.
Ну а выступлений и покушений я не боюсь; лишь бы смерть пришла сразу и без мучений; такой смерти в бою я всегда хотел. Больше двух месяцев я езжу по частям, не имея при выезде уверенности, что вернусь живым, и по этой части на моей чувствительности наросли толстые-претолстые мозоли.
Во всяком случае, большое спасибо товарищу Мише и ошибке почты; третьего дня я просил Болдырева подыскать мне заместителя, ибо тревожные признаки по части здоровья заставляли опасаться возможности сразу свалиться и выйти из рабочего строя, но теперь я буду держаться, пока стою на ногах и пока не почувствую, что дальнейшее мое пребывание здесь бесполезно или вредно. Пока могу, не дам товарищам Петровым и Федотовым радоваться, что с их пути ушел тот, кто им мешает и кого они боятся открыто уничтожить.
16 октября. Ясный день и настроение, особенно после вчерашнего Мишиного письма, самое радостное, даже мало подходящее ко всей обстановке. Быть опасным для этих господ – большая заслуга.
Газеты полны описаний ужасов, творимых на фронте и в стране войсками и запасными частями; на юго-западе товарищи солдаты, по донесениям товарищей комиссаров, своими «мирными подвигами заставляют вспоминать нашествия гуннов и иных варварских полчищ и орд». Потрясающее письмо прислали офицеры лейб-гвардии Петроградского полка на имя Керенского; письмо спокойное, корректное, но ужасное по своему могильному спокойствию и по заключенной в нем правде.
