Верхи требуют от нас решительных мер и поднятия дисциплины, а рядом терроризированные вооруженными толпами суды оправдывают вдохновителя и руководителя бунта лейб-гренадера штабс-капитана Дзевалтовского и его товарищей – героев тарнопольского погрома и тарнопольского позора.
В тылу начался грабеж уходящими с фронта дезертирами товарных поездов с продовольствием, идущим в армии; получено распоряжение армискома отправить в тыл вооруженные конвои для сопровождения наших поездов; дезертирство разливается повсюду; только у меня еще держатся 18-я и 70-я дивизии, в которых если и есть дезертиры, то только из недавно пришедших пополнений самого гнусного состава, и без того растерявших в пути от 50 до 90%.
Расстройство подвоза грозит самыми неприятными последствиями, так как теперь не 1915 год и «товарищи» не примирятся с теми недостатками в довольствии, которые так молчаливо и терпеливо переносили «солдаты». Мрачно, тяжело и безнадежно; продолжаю наружно бодриться, бурно работаю и тащу за собой других, глубоко запрятывая от подчиненных то, что сидит в голове и грызет сердце, так как не имею права никого заражать своим пессимизмом.
Кошмарно работать, не веря уже в успех и не имея надежд на будущее; сколько работы, энергии и нервов я вложил в подготовку и исполнение июньского наступления, а чем всё это кончилось! Все успехи 70-й дивизии были уничтожены трусостью и развалом соседей.
Ничего не понимаю в поведении союзников; говорил по этому поводу в штабе армии, но и там ничего не знают. Неужели же союзников не тревожит то, что с нами происходит? Не знать они не могут, ибо весь фронт набит тысячами их представителей, долженствующих видеть и понимать, что делается сейчас с русской армией и чем всё это может для них кончиться. Неужели они не видят, на какие подводные камни несется русский корабль под руководством присланных из Германии лоцманов и их вольных и невольных, явных и тайных помощников, сотрудников и приспешников.
Ведь союзники должны понимать, что то, что у нас происходит, постепенно выводит нас из игры и снимает нас с боевых счетов; должны же они наконец понимать, что Россия гниет, а историческое и социальное гниение также опасно и заразительно, как и всякий гнойный процесс. Сейчас нам нужны во что бы то ни стало иностранные ледники для понижения температуры и остановки гнилостного процесса. Несколько хороших дивизий, вовремя нам присланных, явились бы теми крепями, которые остановили бы происходящее крушение русской военной храмины, особенно если это были бы американские войска, по сущности своей безопасные от каких-либо реакционных подозрений. Они дали бы устойчивость фронту и явились бы нравственной, а когда понадобилось бы, то и материальной поддержкой того правительства и той военной власти, которые, не будучи одурманенными туманами революционной белиберды, понимали, что демократия, реформы и отказ от старой скверны – это одно, а общий развал, гной и самые грозные перспективы для всего будущего России – это нечто совсем иное, порядка уже анархично-разбойничьего, а никак не революционного.
Комитеты болтают и резолируют; лучшие из них пытаются что-то делать. Российское пустобрехство расцвело вовсю; один из полковых комитетов вынес резолюцию не ходить на занятия, так как от этого портится обувь; в другом тоже потребовали отмены занятий, но уже по другой причине, ссылаясь на то, чтобы воины не уставали и сохраняли всегда свежие силы на случай внезапного нападения неприятеля; дивизионные комитеты не осмелились сами отменить эти постановления и передали их в корпусный комитет; последний их отменил, но ведь никто с его решением не станет считаться, предпочитая занятиям игру в 66[6].
Разложение распространилось и на державшуюся так долго в полном порядке 70-ю дивизию, которую подсек перевод ее за Двинск; она впервые попросила пока отсрочить заступление ее в окопы на смену 18-й дивизии, измыслив в качестве предлога необходимость переизбрать все комитеты. Красная черта всех постановлений – это отмена каких-либо обязанностей при соответственном оправдательном или объяснительном соусе только что указанных рецептов.
Всё более и более углубляюсь в свое убеждение, родившееся у меня впервые в мае, что единственная лазейка из создавшейся разрухи – это немедленный, как говорят, в пожарном порядке, переход к добровольческой армии и разрешение всем не желающим воевать вернуться домой. Все не уйдут, а если бы ушли, то это было бы ярким показателем того, что дальнейшее продолжение войны невозможно. А то, что уйдут не все, показал опрос, произведенный недавно дивизионными комитетами 18-й и 70-й дивизий, причем готовность остаться заявили в первой около 1000 человек, а во второй – около 1400; в 120-й и 121-й дивизиях не опрашивали, ибо там наверно все захотят домой, и я был бы счастлив, если бы судьба меня избавила от этих навозных куч, составленных из собранных отовсюду отбросов, обильно залитых самым большевистским жидким удобрением; 120-я дивизия уже и так выделила в «батальон смерти» всё, что в ней было порядочного, и этот батальон несет всякую службу в десять раз эффективнее всей дивизии.
Лучше иметь 4000 отборных людей, чем 40 000 отборной шкурятины; нужно только установить, чтобы оставшиеся на фронте получали двойное натуральное довольствие плюс всё причитающееся на полный штатный состав части денежное. Я говорил по этому поводу с двумя командармами и двумя главкосевами[7], писал в Главное управление Генерального штаба, но всюду мое предложение сочли чересчур экстравагантным; последнее время эта мысль получила широкое между строевыми начальниками распространение, но, как говорят, против нее стоят все комитеты и все петроградские ЦИКи; считается, что останутся только самые реакционные элементы, которые и повернут всё направо кругом.
У Ревеля совсем плохо; по-видимому, архипелаг островов потерян[8]; из сообщаемых оттуда сведений неизвестна судьба наших судов.
8 октября. Ночью получил чрезвычайно неприятное донесение начальника 70-й дивизии, что 277-й Переяславский полк отказался идти из резерва на смену частей 18-й дивизии; таким образом завершился весь цикл разложения корпуса и перестала существовать как настоящая боевая единица еще одна часть несчастной русской армии; очевидно, порядок в дивизии доживал свои последние остатки, и стояние в резерве за Двинском и вся гнилая атмосфера Двинского района ее доконали. Как ни умолял штарм[9] не трогать дивизию, Двинск настоял на своем, и вот каковы результаты; если бы мне разрешили сделать по-моему, то есть поставить все три дивизии в линию и установить такой порядок смены, чтобы по одному полку от дивизии стояло в окопах, а остальные в резервах разной очереди, то я уверен, что дивизии не только бы не разложились, а получилась бы даже возможность попробовать начать их втягивать понемногу в службу и порядок, и тогда всё зависело бы только от того, не развалятся ли соседи и не вспыхнет ли сразу весь тыл. С таким порядком смены согласились даже большевистские комитеты 120-й дивизии, но всё пошло насмарку благодаря упрямству штаба армии, или, вернее, начальника штаба генерала Свечина, измыслившего какую-то невероятно сложную операцию-маневр на случай наступления немцев севернее Двинска и вытащившего туда части моего корпуса в армейский резерв.
В вынесенной Переяславским полком резолюции причиной отказа идти на смену частей, стоящих уже месяц в окопах, выставляются отсутствие полных комплектов теплой одежды и требование немедленно заключить мир. Очень характерна смесь этих требований: первое пущено для увлечения инертных масс и как упрек незаботливому начальству, а второе сейчас является разливающимся по всему фронту лозунгом.
И в такое время главкоштабные младенцы мечтают о каких-то наступлениях и стратегических маневрах «с внутренними осями захождения» и «вливанием кавалерийских масс в произведенные прорывы фронта».
