— «Сравню тебя я с ясным летним днем», — написал Шекспир Анне Хэтвей, а она, наверное, разразилась слезами и воскликнула: «На что ты намекаешь? На то, что я толстая?»

Но Джемма не дает мне разойтись. Трудно стать Камю на Чешемской кольцевой дороге, когда самым большим твоим достижением являются две шестерки, выброшенные в трик-траке. Камю страдал от туберкулеза, ел улиток в горячем соусе и обсуждал проблемы сексуального бессмертия с красотками в кафе Монмартра. Я хочу жить в глинобитной хижине, принять участие в вооруженном перевороте и убежать от потока лавы, изрыгаемой вулканом, но Джемма не дает мне это сделать. Однако она не только тормозит мою жизнь, но и скрашивает ее. Я чувствую, насколько Джемма мне необходима, когда все начинает валиться из рук. Она считает, что наши отношения с папой станут лучше, если я куда-нибудь перееду. Вчера она объясняла мне, что есть люди, которые просто не могут жить под одной крышей. Она говорит, что тоже самое было с ней и ее сестрой Дженни. Никто в этом не виноват, и поэтому мне просто стоит куда-нибудь переехать.

6 часов вечера.

Сегодня я поинтересовался у папы, куда делись деньги, заработанные мамой. Я знаю, что смогу получить их только по достижении совершеннолетия, но на всякий случай спросил, не одолжит ли он мне две тысячи фунтов на поездку в Ботсвану, если я не поступлю на курс журналистики. На днях я прочитал о проводящейся там операции Рейли. Им нужны люди, для того чтобы разгружать грузовики с гуманитарной помощью и копать колодцы. Думаю, мама была бы довольна, узнав, что я потрачу ее деньги на столь конструктивную деятельность. Я добавляю, что если уж папа вознамерился выставить меня за дверь, то лучше я займусь чем-нибудь полезным. К тому же в дальнейшем я смогу использовать этот опыт для написания книги. Я думал, он обрадуется тому, что у него есть возможность от меня избавиться.

— Отличная идея. Только я не намерен платить за твои солнечные ванны. У тебя осталось тринадцать дней, после чего ты окажешься на улице, — отвечает он.

Мне становится так скучно, что я говорю папе, что испытываю особое пристрастие к Африке.

— Я понимаю, что ты просто хочешь меня спровоцировать, но я настолько устал, что тебе не удастся это сделать, — говорит он и выходит из комнаты. Я подумываю, не проколоть ли мне руку циркулем, чтобы убедить его в серьезности своих намерений, но потом решаю, что дело того не стоит. Это тревожный знак — я начинаю выдыхаться.

Может, в конечном итоге меня все-таки похоронят в Вестминстерском аббатстве? Возможно, вместо могилы Неизвестного солдата там будет выстроен мемориал Неизвестного неудачника, в эпитафии которого будет отражена незавидная доля миллионов безвестных тружеников, которые умерли, так и не реализовав себя. К моему освещенному свечами надгробию будут стекаться изгои, правонарушители, писатели-неудачники и прочий сброд, пропахший корнишонами, для того чтобы обрести веру в себя и новыми глазами взглянуть на собственную жизнь.

Сделал ультразвук в Мандевилльской больнице. Я не стал передавать доктору Гудману письмо доктора Келли, чтобы у него не возникло предубежденности, однако это ничего не изменило. Доктор Гудман заявил, что не видит ничего особенного, и отказался повторить процедуру, когда я намекнул ему, что он не обследовал левую часть желудка, которая была плохо смазана гелем.

— Сколько вам лет? — спрашивает он, и я отвечаю, что восемнадцать. — Ну так о чем говорить? Вы крепкий и здоровый молодой человек, поэтому очень сомнительно, ну просто очень сомнительно, чтобы у вас было какое-нибудь серьезное заболевание.

Ну, хоть это радует. И, выходя из кабинета, я даже пожимаю руку доктору Гудману.

5 часов вечера.

Еще два раза поругался с Джеммой — похоже, в настоящий момент я ни с кем не в состоянии ладить. Первая ссора произошла из-за Ботсваны. Она заявила, что не может серьезно к этому относиться, и сказала, что если уж я не могу приспособиться к цивилизованному обществу, то как, интересно, буду жить в нецивилизованном. Ее отношение выводит меня из себя. Я начинаю объяснять ей это, и тогда она заявляет, что я веду себя, как Шон.

Вторая ссора происходит из-за моей записной книжки: она спрашивает, зачем я ее постоянно достаю, когда мы смотрим в гостиной телевизор с ее отцом. Я решаю не сообщать ей, что собираюсь превратить ее отца в монстра XX века, и говорю, что просто записываю необходимые дела на следующий день. Однако она умудряется залезть ко мне в карман и после этого набрасывается на меня с гневной отповедью. «Лицо у моего папы не испещрено морщинами, — сверкая глазами, заявляет она, и мне ничего не остается, как повесить голову с видом непонятого гения, — и оно ничуть не напоминает задницу вельветовых брюк!»

С тех пор как отец подарил ей машину, она постоянно берет его под защиту и даже грозится рассказать ему об этой записи, если я ее не вычеркну.

— Надеюсь, обо мне там ничего такого не написано, — добавляет Джемма.

— Мне нравится лицо твоего папы, — говорю я. — Именно поэтому я так и написал. У него симпатичное живое лицо.

Но Джемма отказывается мне верить, утверждает, что я ненавижу ее отца, обвиняет в том, что я только пользуюсь окружающими, и на прощанье даже не хочет меня поцеловать.

Что мне в ней не нравится, так это ее манера разговаривать по телефону. Хотя ее родители и являются представителями среднего класса, а отец даже возглавляет кондитерскую фирму с международными связями, она разговаривает, как персонаж из сериала «Обитатели Ист-Энда». «Приветик!» — отвечает она по телефону, а вешая трубку, добавляет визгливым голосом: «Ну ты мне еще звякнешь». Я не сноб, но эти помоечные интонации меня раздражают. Именно это я и сообщаю Джемме на пороге, объясняя, почему больше не стану звонить и извиняться, как делал раньше. Это снова вызывает у нее бурную реакцию, и она заявляет, что почему-то не сообщает мне постоянно о том, что из меня лезут волосы, как из драной кошки. Одно дело — борьба за то, кто будет командовать, а другое дело — хамство.

Джемма говорит, что ей уже надоели мои постоянные придирки и почему бы мне не научиться вести себя прилично. Неужели так трудно устроиться на работу и зарабатывать деньги, а иначе как я смогу ее навещать? Я отвечаю, что она рассуждает точно так же, как мой папа, и тогда она говорит, что прекрасно его понимает.

— Двенадцать, — будничным тоном произносит он, перед тем как уйти спать, имея в виду оставшееся количество дней до того, как он меня выгонит из дома. А до этого я слышу, как он по телефону делится с Сарой своими планами по превращению моей комнаты в еще одну гостевую спальню.

«Тамильские Тигры» — это террористы из Шри-Ланки, которые пытаются создать независимое государство на Джафне. На шее они носят ампулы с цианистым калием, чтобы отравиться, если их захватят в плен, а самые фанатичные — Черные Тигры Киллеры-Самоубийцы — еще и обматываются взрывчаткой, чтобы подрывать себя вместе с казармами правительственных войск. Судя по всему, вступить в эту организацию может любой желающий. Стоит только пройти трехмесячное обучение в одном из их лагерей. Вот было бы здорово. Потом я мог бы написать потрясающую книгу под названием «Борьба за свободу». Папа на Рождество будет дарить мне защитную форму, Сара — пояс с гранатами, а дедушка раскошелится на «Калашникова» с парой обойм. Представляю себе эти рождественские снимки: Чарли и папа стоят в шерстяных костюмах от Маркса и Спенсера, а рядом я в своем камуфляже, винтовка небрежно закинута за плечо, взгляд идеалиста устремлен вдаль. Вечером я сообщаю об этом папе:

— Им есть за что умирать. Я тоже хочу, чтобы мне было за что умирать.

Папа заявляет, что я занимаюсь шантажом и что мои угрозы взорвать себя среди армейских казарм в Шри-Ланке все равно не заставят его дать мне деньги на участие в операции Рейли.