Он говорит, что любую работу можно превратить в искусство, если человек ее хорошо выполняет.

— Стань самым лучшим помощником администратора, который когда-либо у них работал, — говорит папа. — А когда получишь повышение, сделайся лучшим в новой области. И так каждый раз. Главное — не задумываться, а просто выполнять свои обязанности. Я на «Бибе» делаю именно это. И тебя обязательно заметят. Я всегда утверждал, что талант пробьется. Я говорил это и Питеру Аллену, когда он пришел к нам работать. Ему все отказывали… а посмотри, как он сейчас ведет «Авторалли» на пятом канале.

После школы папа получил стипендию в Оксфорде, а потом сразу устроился на Би-би-си. Он даже не представляет себе, что такое работа в «Макдоналдсе». Хотелось бы мне знать, как работу уборщика можно превратить в искусство! Интересно, что он имеет в виду? Размахивать тряпкой над головой и завершать каждое движение выкриком «оп-ля»?

8 часов вечера.

Сегодня заезжала Сара с Робом, чтобы обсудить приготовления к свадьбе. Похоже, Сара хочет устроить прием на корабле, который будет плавать по Темзе, и украсить все в мандариновых тонах. Я спрашиваю ее о Чарли, и она говорит, что ничего не может сделать. Потом она интересуется, говорил ли мне папа о вечере памяти мамы и что я сам думаю по этому поводу. Судя по всему, он собирается его устроить в апреле, в годовщину со дня ее смерти. Я отвечаю, что он мне ничего не говорил, и лично я считаю, что это глупая мысль. Но Сара заявляет, что все можно устроить «очень миленько», пригласить маминых друзей, и тогда этот вечер «сможет стать для всех нас новой вехой».

— И Чарли обязательно на него приедет, — добавляет она, пользуясь приемом откровенного шантажа.

Мама терпеть не могла папины приемы, на которые он приглашал своих знаменитостей, и я их тоже ненавижу. Я всегда чувствую себя законченным неудачником, когда какое-нибудь светило пытается вступить со мной в беседу. «Значит, ты работаешь в „Макдоналдсе“! А чем именно ты там занимаешься?»

«Мою пол и подливаю татарский соус к рыбному филе».

«Как интересно! Мне было приятно с тобой побеседовать, но теперь мне надо перемолвиться парой слов с Анной Форд».

10 часов вечера.

Шон дошел в энциклопедии до буквы «Г». Теперь он считает, что знает обо всем, что начинается на предшествующие буквы. Я позвонил ему и предложил встретиться, но он не стал меня слушать и начал объяснять, как ему трудно придерживаться режима с четырехчасовым сном. Даже с таблетками «Про-Плюс» меньше семи никак не выходит.

— Однако все изменится, когда я приду к власти и передо мной будут стоять по-настоящему серьезные проблемы, например связанные с внешней политикой. Когда читаешь о гусеницах — это мало вдохновляет.

С ним стало совершенно невозможно разговаривать, и это выводит меня из себя. В разгар моего рассказа о Чарли он меня обрывает и начинает талдычить о каких-то видах бамбука, которые за день вырастают более чем на три фута.

— Ты слышал, что я сейчас сказал о Чарли? — раздраженно переспрашиваю я, но он даже не улавливает намека.

— И знаешь, бамбук — ведь даже не дерево, это растение считается травой, — говорит он.

Оп-ля! Позвонил в «Макдоналдс» и распростился со своей униформой. Уволен! Возвращая свой желтый значок Эдди, я ощущаю себя американским полицейским, бросающим вызов обществу. Прощайте, Маккретины!

Естественно, папа впадает в ярость. Неужели он не в состоянии пробиться к моей совести? Он говорит, что беседовал со своим приятелем Майклом Берком на церемонии вручения Национальной премии по радиовещанию. И когда тот поинтересовался, как идут у меня дела в «Золотых кебабах», папа был вынужден сказать, что я давно оттуда уволился и за это время сменил уже три места работы. «Мне пришлось краснеть из-за тебя. Его дети младше тебя, и все прекрасно работают».

— Я уволился, чтобы сохранить чувство собственного достоинства, — отвечаю я, и папа разражается саркастическим смехом.

— Чувство собственного достоинства! — восклицает он. — Это что-то новенькое. Однако правда заключается в том, что ты просто не хочешь работать. Я тоже могу придумать сто пятьдесят причин для того, чтобы не ходить на службу и не сражаться каждый день за «Биб», но мне надо платить по закладным и кормить вас. Все должны зарабатывать себе на жизнь. Так происходит во всем мире. Ты прожил уже почти четверть жизни, и пора бы понять эту простую истину. Я не могу больше тебя обеспечивать. Я — маленький человек, ростом всего пять футов два дюйма, и эта ноша мне не по силам.

Съездил с Джеммой к Элли. Процитировал ей папино высказывание о том, что он — маленький человек, ростом всего пять футов два дюйма и ему не по силам эта ноша, после чего мы оба хорошо посмеялись.

11 часов вечера.

Когда я приезжаю домой, папа заводит разговор о вечере памяти мамы. Он говорит, что соберется около сотни «самых простых людей» (это значит — опять всякие знаменитости и никаких маминых друзей), и интересуется моими планами, поскольку надо будет многое организовать и он хочет, чтобы я оказал ему помощь. Я спрашиваю, нет ли у него ощущения, что все это несколько неуместно, и он проявляет полное непонимание.

— Никаких черных повязок на рукавах и скорбных лиц, — говорит он. — Лично я намереваюсь надеть свой радужный свитер.

Разговор заканчивается еще одной неприятной прогулкой по саду.

— Ты помнишь день, когда ей делали операцию? Господи, такое ощущение, что это было сто лет тому назад, — произносит он, потирая затылок и глядя на луну.

Этот вечер уже стал частью семейной легенды. Он состоялся через пару недель после того, как ей был поставлен диагноз. Мама лежала в Чилтернской больнице, где ей должны были удалить желудок. А мы все сидели дома и ждали звонка доктора Мейтланда, чтобы узнать, успешно ли прошла операция.

— Мейтланд тогда сказал, что удалил все метастазы, и мы бросились звонить ей. Ты помнишь? Лично я никогда не забуду этот вечер, — говорит папа с возмущенным смешком. — После шестичасовой операции, во время которой ей удалили весь желудок, о чем она говорила? Твоя мать заявила, как ей хочется поскорее вернуться к глажке белья! Это была потрясающая женщина. И как она трудилась ради вас.

Я подхожу к нему и обнимаю его за плечи. Папа не реагирует, но я не убираю руку. Мне стыдно за то, что я уволился, и за то, что мы с Джеммой над ним смеялись, и я пытаюсь ему сказать, что тоже думаю о маме, но он меня перебивает.

— И вот теперь она здесь, — он высвобождается из моих объятий. — Правда, старушка? — Он делает движение рукой, проливая половину стакана на траву, и поворачивается ко мне. Он закрывает глаза, выпячивает подбородок, и веки его начинают трепетать, словно он пытается подыскать верные слова.

— Твоя мать была для меня точкой опоры, — произносит он со сдержанным достоинством. — Мы состояли с ней в браке двадцать лет. Двадцать лет! Ты когда-нибудь думал об этом? — И он, снова разозлившись, брезгливо от меня отворачивается. — Сомневаюсь. Вряд ли твои куриные мозги в состоянии осмыслить это. Мне бы очень хотелось знать, волнует тебя хоть чья-нибудь жизнь, кроме собственной?

На его лице застывает лукавая улыбка, словно речь идет о чем-то неопровержимом, что он готов подтвердить вескими доказательствами, которые я не смогу опровергнуть.

— Ну давай, старичок, я ведь твой отец, — ответь мне, ты думаешь о ком-нибудь, кроме себя? Или о чем-нибудь еще, кроме своей несчастной книги?

Я чувствую, как меня охватывает гнев. Я пытался понять его, обнять его, я ни слова не сказал о Чарли, и вот он снова на меня набрасывается. Я чувствую, как лицо заливает краска, и, глядя ему в глаза, отвечаю:

— Конечно нет! Ты что, забыл? Я ведь недоразвитая горилла.

Папа от неожиданности моргает и тут же отворачивается с равнодушным видом. С секунду мы оба молчим, а затем он резко оборачивается, словно пытаясь заглянуть мне в мозг через ноздри.