Павел достал из кармана пиджака пистолет-зажигалку с дульным отверстием, в которое могла войти только игла.
— Вот из этой штучки.
Хирург вздохнул, промыл царапину, смазал марлевую салфетку белой мазью, наложил ее на рану и заклеил пластырем. Затем, как ни отнекивался Павел, ему сделали антигангренозную и антистолбнячную инъекции и велели повторить антистолбнячную еще трижды в течение суток, как и Уткину. С тем и покинули больницу Павел, Уткин и Антонов.
Из кабинета Антонова Павел позвонил в Москву, Маркову, доложил о происшедшем. Выслушав, полковник помолчал немного и не очень-то одобрительно сказал:
— Молодец. — Еще помолчал и добавил: — Дуэлянт. Зачем до стрельбы доводил?
— Так ведь, Владимир Гаврилович, думал как лучше… — Но Марков перебил его:
— Ладно, обсудим на месте, когда доставишь сюда. Валуеву возьмите. Насчет остального — соображай сам.
— Слушаюсь, Владимир Гаврилович.
— Самолет будет у вас в восемь утра.
— Есть.
…Домну Поликарповну арестовал старший лейтенант Антонов, предварительно получив ордер на арест и обыск квартиры, для чего пришлось будить прокурора и везти его в прокуратуру, показывать ему заведенное на Валуеву дело. Арест она приняла спокойно, словно давно ждала этого.
Пока Антонов занимался своими делами, Павел попытался допросить Уткина, но безуспешно.
— Отстань, ничего я тебе не скажу, — заявил Уткин вялым голосом. Он все еще был как оглушенный.
Павел не испытывал удовлетворения от того, что свершилось. Наоборот, его донимала досада.
Конечно, он мог и не доводить до обмена выстрелами, если бы раньше, до поездки на 23-й километр, сумел понять, что Уткин его раскрыл. Но он этого не понял, не уловил момента. И в этом состояла его единственная, но очень большая ошибка, которую он себе никогда не простит, если даже простят старшие товарищи по работе.
Глядя на полусонного Уткина, сидевшего в старом, продавленном кожаном кресле, Павел так и эдак перебирал часы и минуты своего короткого пребывания в роли Бузулукова и, восстанавливая в памяти детали разговоров и поведения, старался угадать, где именно он промазал. Но как ни вертел, ничего такого, что могло бы послужить для Уткина безусловным, бесспорным свидетельством подмены, Павел ни в своих словах, ни в поступках не обнаружил.
Решив не ломать понапрасну голову, так как об этом лучше будет поразмыслить вместе с полковником и генералом, Павел предался вообще-то несвойственным ему рассуждениям в сослагательном наклонении — рассуждениям, которые начинались с «если бы». Если бы да кабы…
Планируя комбинацию «под Бузулукова», они исходили из того, что цепь не прерывается на Уткине, и рассчитывали размотать ее до конечного звена. И если бы Уткин не обнаружил подмены, как знать, куда бы привел след…
Да, но если Уткин — конечное звено? Тогда беда не так уж велика — при том условии, что он даст правдивые показания и раскроет цель своего пребывания в Советском Союзе…
Это могло бы продолжаться без конца, но тут в кабинет вошел старший лейтенант Антонов. Павел увидел у него в одной руке пластиковый пакет и черный портфель, а в другой — «Спидолу». Антонов аккуратно положил все это на стол. Уткин, казалось, не проявил к собственным вещам никакого интереса.
Павел посмотрел на часы — было начало третьего. В четыре надо сделать антистолбнячный укол Уткину — таково предписание хирургов. Да и самому Павлу не отвертеться, хотя он терпеть не мог шприца…
— Валуеву привез? — спросил Павел.
— В камере.
— Вещички смотрел? — Павел кивнул на принесенное Антоновым.
В портфеле двадцать тысяч. Я нашел их в диванном матраце. Транзистор подозрительный. Обычная «Спидола» не такая тяжелая, — аккуратно, по порядку выкладывал Антонов. — В пакете батарейки.
Павел взглянул на безучастного Уткина и сказал, раскрывая пакет:
— И зачем столько батареек? Они же садятся, стареют. — В пакете лежало полтора десятка сухих батареек «элемента 373», в точности такие же, как изъятые у Бузулукова. Только на тех бумажная обертка сине-желтая, а на этих — зелено-малиновая. Павлу было известно, что и в магазинах продают эти элементы в обертках различных цветосочетаний.
Уткин на это замечание не прореагировал. Павел подавил зевок, сказал Антонову:
— Слушай, не мешало бы поспать часок-другой.
— Ты располагайся, вон диван. А его я в камере устрою, там удобно.
Павел шепнул, скосясь на дремавшего Уткина:
— Его одного оставлять нельзя.
— Само собой. Я при нем буду.
— В четыре надо второй укол сделать. — Это Павел сказал уже громко. — Ты позвони в больницу, извинись, попроси приехать, а?
— Все в порядке будет. Отдыхай. — И к Уткину: — Гражданин, прошу со мной.
Уткин встрепенулся, поглядел на свою упакованную в шину руку и поднялся.
Когда они были в дверях, Павел сказал Антонову:
— Разбуди меня в шесть и приготовь машины. В восемь будет самолет.
— Все сделаю.
— В квартире кто?
— Там мой помощник, лейтенант Земцов.
— Ну и ладно.
Павел погасил верхний свет, зажег настольную лампу, загородил ее портфелем, чтобы свет не падал на диван, и лег, накрывшись плащом. Боялся — не уснет, но незаметно задремал и как провалился в темную яму…
В одиннадцать утра Павел раскрыл дверь кабинета полковника Маркова.
Пока Домна Поликарповна обживала новую, уже московскую камеру, а Уткина в военном госпитале осматривал профессор, Марков и Павел вели деловой разговор.
— Так в чем же наша ошибка? — уже в третий раз спрашивал Марков.
Марков взял лежавший на столе паспорт, с которым Бузулуков приехал, и точную копию паспорта Бузулукова, которую Павел показывал Уткину.
— Может быть, в этом? — спросил Марков. — Ты говоришь, он долго рассматривал…
— Да, Владимир Гаврилович, сейчас мне кажется, что на фотокарточку Уткин смотрел особенно внимательно. Но там, когда я сидел у него, мне ничего такого не казалось.
— Давай как следует разглядим, — предложил Марков. — У тебя глаза лучше, иди-ка сюда.
Павел, облокотясь на стол, склонился над паспортами.
— Наши специалисты сразу обратили внимание на две еле заметные точки, — сказал Марков, разглядывая через лупу фотографию на подлинном паспорте.
— Вот они, — подтвердил Павел, — одна на мочке уха, другая около носа.
— Специалисты сочли это дефектом бумаги, — продолжал Марков, — но все-таки воспроизвели точки на твоем фото.
— Да, вот они, — снова подтвердил Павел.
— Тогда в чем же дело? Костюм тут черный, и у тебя черный. Рубаха белая, и тут белая. Галстук одинаковый, и вывязан так же.
— А может, не в фотографии ошибка?
Марков отложил лупу.
— Все остальное исполнено в точности. Но, вероятно, что-то мы проглядели. Надо послушать Уткина.
— Не очень-то он разговорчивый, — мрачно заметил Павел.
— Ничего, одумается. Дадим ему отдохнуть, прийти в себя, осмыслить все. Потом объяснишь ему, что чистосердечное раскаяние облегчит ему не только душу, но и дальнейшую судьбу…
— Понимаю.
— Ну, а сейчас давай-ка и сам отдохни.
На следующий день из лаборатории сообщили, что в пятнадцати батарейках Уткина, также представлявших собою замаскированные контейнеры, содержится три разных вещества, химически инертных каждое в отдельности. Были проведены опыты, и в реакции с порошком из контейнеров Бузулукова эти вещества образовали три вида сильнодействующих ядовитых соединений. Проще говоря, налицо было химическое оружие.
Чтобы подвести черту, оставалось лишь получить правдивые показания у Уткина Второго (Уткина Первого, обитавшего в Челябинске, решили не трогать, ибо он мог еще пригодиться; Павел сравнивал его с поплавком, по которому рыбак сразу видит поклевку).
Между тем с Уткиным творилось нечто непонятное. Из больницы, где ему окончательно наладили руку, заключив ее в лубок, Уткина врачи не выпустили. Только перевели в другое отделение. Он впал в состояние полной прострации — не ел, не пил, не реагировал ни на свет, ни на звук, ни на другие внешние раздражители. Психиатры определили ступор, явившийся результатом глубокого потрясения и депрессии. Были основания опасаться самого худшего, но на третий день Уткин пришел в себя и сделал попытку выброситься из окна. Находившаяся при нем нянечка помешала ему, подняла крик. Уткина утихомирили с помощью пациентов из соседних палат. После этого в палате Уткина Второго Марков установил постоянное дежурство. Одну из вахт, чаще вечернюю, нес Павел Синицын.
