Здесь, у памятника отцу, думалось о значительном и возвышенном. Исчезали мелочи, им здесь не было места. Приходила сосредоточенность, а с нею - успокоение и уверенность в себе. Появлялся особенный душевный настрой, тоже значительный и возвышенный, который хотелось унести с собой и сохранить надолго, навсегда.

Так было раньше, когда он приезжал сюда. Так было и сейчас.

Распрощавшись с водителем перед деревней, Скачков не спеша направился задами к материнской хате. Он издали узнал ее по густому вишеннику над почерневшим штакетником в конце сада.

Иа грядках между изреженными яблонями чего только не было насеяно и насажено! Зеленой щеткой поднимался лук, выметнувший белые пики-стрелки. В детстве Скачков любил лакомиться ими. Облупишь, хрумкаешь твердую, упругую трубку, а она брызжет из середины приятно-горьковатым холодным соком. Раскинув шершавые листья, дремали подсолнухи. Под яблонями росла тимофеевка вперемешку с ежой. У ворот, ведущих во двор, траву выкосили. Наверное, мать подкармливала корову, чтобы спокойнее стояла во время дойки.

Двор чисто подметен. Ни одной сухой травинки, ни одной щепочки.

Скачков вошел в хату. Здесь тоже царила образцовая чистота. У порога лежала тряпка, чистая, будто ее только что здесь положили. Пол тоже так вымыт и выскоблен, что виден каждый сучок. Стоял запах колодезной воды. В другой, светлой половине хаты пол застлан еще старыми, домоткаными дорожками. Стекла в окнах отменно-прозрачны, их не сразу и замечаешь.

Дальше порога Скачков не пошел, боялся наследить. Поставив саквояж в сторонке, вышел снова во двор, в щель калитки глянул на улицу. Думал, мать сидит на лавочке. Но там ее не было. Под лавочкой в песке купались куры. Он вернулся, присел на крыльце, прислонившись спиной к нагретым солнцем дверям. Сидел и следил за тем, как шмыгают над воротами в хлев и обратно острокрылые ласточки.

Вдруг звякнула скобка. Скачков вскочил и шагнул навстречу матери.

- Я сижу у Параски, а идет Акулина и говорит, огородами ж твой Валерик пошел, - поздоровавшись, заговорила она. - Я не поверила... Всегда же на машине... Но, думаю, пойду гляну, может, и правда. А оно и правда. Один?

- Заскочил по дороге.

Когда вошли в хату, Ховра достала из-под печи "козу", поставила ее на припечек, отодвинув белую ситцевую занавеску, начала ломать и подкладывать под нее лучинки.

- Яишенку сейчас... Обеда нет, - жалела старуха. - Одна, так какого супчика себе сварю, и все. Если бы знать, что заедешь, а то... Хоть написал бы...

Сидя на шаткой лавке, которая стояла здесь, за столом, с тех пор как он помнит себя, Скачков смотрел на мать, похудевшую и точно усохшую. И когда она протягивала лучинку, раздумывая, как лучше положить ее под "козу", рука ее заметно дрожала. Он впервые подумал, что нелегко здесь матери одной, нелегко держать хозяйство да еще и следить за чистотой в хате. Откуда только силы берутся?

Ему захотелось хоть чем-нибудь обрадовать мать. Он сказал:

- Ничего, теперь чаще буду бывать у тебя. В Зуев переезжаю, назначили начальником управления.

- За что ж тебя, сынок? - насторожилась Ховра.

- Сам захотел.

- Может, сократили? - не верила мать. - Пусть бы там дали работу, а то, надо же, в Зуев!

- Я сам, мама, - улыбнулся ее недоверию Скачков. - Захотелось поближе к тебе. А то...

- Я пока что слава богу, - как упрекнула сына. - Пока еще здоровье есть, так ничего. Можно и одной. Тяжело станет, приеду к вам.

- К отцу заезжал, - переменил тему разговора Скачков, огорченный тем, что мать не обрадовалась новости.

- Я весною была, - вздохнула Ховра. - Возили. Приехали пионеры, говорят, расскажете нам про Михаила Петровича. Поехала. А мне и рассказать нема чего. Сколько мы там пожили до войны? Сфотографировали. Обещали фотографии прислать, да не шлют что-то. - И снова поинтересовалась: - Может, заработок здесь больше?

- Известно, - уверенно сказал Скачков, хотя о заработке ничего не знал. - Вдвое.

Ховра, казалось, не расслышала, что сказал сын, или сделала вид, что заработок ее особенно и не интересует, подожгла лучинки, поставила сковороду на "козу" и побежала в чулан за яйцами.

Волнения последних дней, беспокойный сон в купе вагона дали себя почувствовать сразу же после обеда. Скачкова потянуло в сон. А может, причиной была непривычная тишина, уют материнской хаты и неожиданная отрешенность от всех забот и хлопот. Он прилег на кровать в светлой половине хаты. Мать задернула ситцевую занавеску, чтобы сыну спокойней отдыхалось. Уснул быстро. И, наверное, спал бы долго, может, и ночи прихватил бы, если бы не приглушенные голоса за дверями. Проснулся, глянул на часы. Было около шести вечера. Встал, сел на кровати. Во всем теле держалась сонливая вялость, а в голове - шум-туман, какой бывает в полусне-полуяви. Выйти разве, взбодриться на свежем воздухе? Взмахнул занавеской. Зазвенев железными кольцами, она отлетела к самой стене.

- Ты не спишь? - заглянула к нему мать. - Мы тут с Параской шепчемся, боимся тебя разбудить. А может, ненароком и разбудили?

- Нет, мама, я сам проснулся. - Он нащупал ногами туфли, обулся. Хорошо, что туфли на резинке, и не надо наклоняться, завязывать шнурки.

- Это же, сынок, Параска к тебе. - И, оглянувшись на дверь, позвала: Заходь, Парасочка, заходь!

- Добрый вечер вам... - Параска остановилась в дверях, сиротливо-растерянная, не зная, что делать дальше. Она была в вылинявшей зеленой кофте, в длинной черной юбке, в больших, чуть ли не мужских, ботинках без шнурков. Голова повязана тоже темным платком. И лицо у нее было такое же, как и платок, - землисто-серое, блеклое. А глаза точно выцвели и смотрели на мир с тоскливой беспомощностью.

- Вы проходите, Параска Артемовна, проходите, - сказал сочувственно и вместе с тем ласково Скачков, подавая гостье табуретку. Сам снова уселся на кровати. - Что-нибудь случилось, Параска Артемовна?

- Ой, сынок... Ты вот приехал, как человек, матери радость, а мой же... - Она всхлипнула, а потом, как бы спохватившись, что так расслабилась у чужих людей, пожевала губами и продолжала спокойнее: - Это ж мой Иван недели две дома, а я и слова от него еще не услышала. Ну, скажи ты, как отняло язык. Чует мое сердце, что-то неладное с ним... Видать, довела его та змея. Я говорила, когда женился, что не пара она ему. Ты же знаешь, Валерик, до женитьбы он горелки и в рот не брал. А она сделала его алкоголиком, чтоб ей... Милицию подкупила, лечиться спровадила. Не знала, как избавиться, так придумала. Как в тюрьму. На два года. Спрашиваю, что там женка, а он гыркнет, мол, чтоб и не вспоминала. Не было у меня женки и нет. И больше ни слова. Молчит, как ночь. Нет, не от доброго это. Боюсь, как бы не натворил чего. Ходит - ну тень тенью. На свет и глядеть не хочет... - Она опять всхлипнула, вытерла ладонью глаза. - Не знает, к чему руки приложить. За удочки и на озеро. Пока не стемнеет, сидит и сидит там. И обедать не приходит. А вчера... нет, позавчера, понесла ему поесть. Супа взяла, простоквашки. И не притронулся. Иди, говорит, меня здесь нет. Как же нет, если сидишь? А он свое. Сказал нет, значит, нет. Не дай бог, может, с головой что. Хоть бы рыбу ловил. Хлопчики побегут, и уже, глядишь, по ведерку карасиков у каждого. А он за все эти дни ни одного не поймал. Сидит и смотрит на воду. Будто что думает. А разве можно так долго думать? Гостья глянула на Скачкова. - Хоть бы ему за дело какое взяться или что? Может, тогда, глядишь, и перестал бы думать.

- Конечно, в работе и человек - человек, - вставила свое Ховра. - Я сама, когда нема чего робить, места себе не нахожу. Тогда беру тряпку и давай полы мыть. Однажды за день два раза помыла, - всплеснула руками и засмеялась.

- А поговорил бы ты с ним, Валерик? Может, тебя послушает. Никого же слушать не хочет... Чтоб работать куда пошел.

Скачков понимал, что Алесич, скорее всего, не станет слушать и его, может, вообще не захочет с ним разговаривать. Когда-то он не помог Алесичу устроиться на работу, а такое помнится долго. И все же у него не хватило мужества отказать женщине.