- Ничего себе, веселенькая перспектива, - покачал головой Скачков и обратился к главному инженеру: - Игорь Семенович, докладывайте...
Планерка затянулась. Решив текущие вопросы, поговорили о перспективах нефтепромысла. Все службы подготовили свои мероприятия, так что было о чем поговорить и поспорить. Оставшись один в кабинете, Скачков позвонил в школу. Жены в учительской не оказалось. Сказали, что на уроке. Попросил передать, чтобы позвонила ему. Выйдя в приемную, спросил у Эммы Григорьевны, есть ли билет на самолет.
- Билет заказан, - озабоченно и как-то устало улыбнулась та. - До отлета осталось чуть больше трех часов. Машина ждет.
Скачков вернулся в кабинет, собрал на столе бумаги, нужные, по его мнению, положил в коричневую кожаную папку, с которой обычно ездил на совещания в объединение, в министерство.
Позвонила Алла Петровна.
- Что там случилось? - не без тревоги в голосе, хотя и весело спросила она.
- Срочно лечу в Москву.
- Я уже привыкла, что ты всегда срочно куда-нибудь летишь или едешь.
- Понимаешь, не знаю, зачем вызывают. Может, по плану, а может, и насчет работы.
- Какой работы? - насторожилась Алла Петровна.
- Понимаешь, пока что никого не прислали на место Дорошевича. Богатые месторождения нефти открыты в Сибири. Тоже нужны кадры. Я не знаю, зачем вызывают, но не исключено... Если бы какой отчет, написали бы, а то ничего, просьба приехать, и все...
- Спасибо, что догадался позвонить, посоветоваться. Впрочем, дождалась...
- Не надо, Алла!
- А разве не так? Может, и сейчас уже принял решение, да не хватает смелости сказать мне? Готовишь меня постепенно... Не знаю. Но думаю, что хватит с нас. Годы не те. Да и школу сейчас не могу бросить. Вот так, Валера... Когда назад?
- Не знаю. Думаю, завтра.
- Счастливо, - пожелала Алла Петровна и положила трубку.
"Кажется, нашла себя", - подумал о жене Скачков. Но на душе все равно было грустно. Может быть, оттого, что жену перестала интересовать его жизнь? Во всяком случае, сейчас она отнеслась к нему с полным безразличием. Школа, школа, а на все остальное закрыла глаза. Даже ничего не посоветовала. Сказала, как отрезала, что никуда не поедет, и баста. А ты, мол, как хочешь. И действительно, как быть? Впрочем, пока что здесь никакой проблемы нет. Все яснее ясного. Она никуда не поедет, а значит, и он тоже никуда не поедет. Откуда же эта тоска, сжимающая сердце, эта неуверенность? Какие-то колебания? Если бы с кем поговорить, посоветоваться, может, и спала бы с души тяжесть... Но с кем? В самом деле - с кем? Перебрал в уме всех, кого знал здесь, в Зуеве. Оказалось, нет никого, с кем можно было бы пооткровенничать. В Минске был Кириллов. Односельчанин, сосед. Всякий раз, когда накатывал серый туман одиночества, позвонишь ему, встретишься, глядишь, и посветлеет кругом. А если позвонить ему сейчас? А что сказать? Как живешь? И все? Правда, иногда и этого достаточно, чтобы на душе повеселело. Важно знать, что есть человек, который понимает тебя, что ты не один на земле. Но сейчас не успеешь дозвониться, а ждать не остается времени. А вообще-то почему он вдруг захандрил? Ничего же не случилось. Едет в Москву. Правда, неизвестно, зачем вызывают. Но это еще не основание для тоски-кручины.
- Валерий Михайлович, - выросла в дверях Эмма Григорьевна. - Машина ждет.
- Еду, еду, - спохватился Скачков.
В машине сел на заднее сиденье.
Когда Скачкова охватывало вот такое, как сейчас, уныние, когда надо было сосредоточиться на чем-то своем, может быть, дорогом и заветном, ему хотелось быть одному, чтобы никто не мешал думать, не принизил потаенную тревогу души пустыми и ненужными разговорами. Сидя на переднем сиденье, рядом с водителем, Скачков испытывал чувство, будто в чем-то виноват перед ним, и не мог молчать, о чем-то спрашивал или что-то рассказывал. Сзади же можно было сидеть молча. Чуть расслабишься на сиденье, вберешь голову в воротник - вот как сейчас - и размышляй себе, не глядя на дорогу, о чем хочешь.
Водитель хорошо понимал настроение своего пассажира и, когда тот садился сзади, не лез к нему с разговорами, даже не спрашивал, куда ехать. Ехал - и все. Сейчас он знал, что надо в аэропорт, и молча гнал туда машину.
Перед мостом через Днепр машина резко сбавила скорость. Скачков качнулся всем телом, наклоняясь вперед. Этот толчок точно пробудил его от глубокого сна.
- Что случилось, Федорович? - спросил водителя.
- Днепр, Михайлович... Всякий раз, когда такой порой еду через Днепр, нога сама тормозит машину... - Водителю, видно, надоело ехать молча, он оглянулся, опалив Скачкова по-детски радостными глазами. - Сутками любовался бы... Такой разлив!
Скачков глянул через стекло. От дороги до самого дальнего леса, который темной полосой протянулся по всему горизонту, разлилась вода, опрокинув в себя высокое небо с редкими белыми, казалось, насквозь просвеченными солнцем облачками. Они, те облачка, застыли в бездонной глубине сразу за дорогой, прошитые лозняком с пухлыми сережками на тонких розовых ветках. И от этого света, от этого залюбовавшегося своим отражением в зеркальном разливе неба веяло такой необъятностью и таким покоем, что у Скачкова круги пошли перед глазами. Он закрыл глаза, потом открыл их и посмотрел на другую сторону от дороги, на север. Там застыл в неподвижности такой же бесконечный разлив, только он не сверкал на солнце, как с южной стороны, а весь налился синевой, которая на краю земли смыкалась с небесной.
- Разыгрался, седой, - сказал Скачков в восхищении.
- Как на Волге!
- Вы не местный?
- Теперь местный, - кивнул водитель и, пока не переехали через мост, больше не проронил ни слова. А там, едва выехали на лесное шоссе, погнал машину так, что в глазах зарябило от мельканья берез. - Когда-то служил в этих местах. Встретил здесь одну... И, как говорится, прикипел на всю жизнь.
- Тянет домой?
- Не очень. Я здесь обжился, полюбил свою работу. Старик мой сюда переехал. Там никого из близких не осталось. Я как-то поехал, вижу, старику одному тяжело, ну и привез его. Пожил немного, а потом и начал. Нет, сын, не могу. Оно и понятно. Мы на работе, он дома. Кабы еще какое дело, а то не за что ж взяться. Городская квартира. Ни печь тебе топить, ни дрова рубить. Говорит, хуже, чем в тюрьме. Назад отправить? Нет, старый слишком. Так что я сделал? Купил ему хатку в одной деревеньке под Зуевом. И что вы думаете, Михайлович, ожил дед. Завел кроликов. Там такая ферма, что ого! К нему ездят любители-кролиководы, обмениваются. Развел пушистых разных расцветок. Настоящая коллекция, скажу вам. Свою деревню и не вспоминает. Нашел дело по душе. Мы с женой каждый выходной бываем у него. Дети все лето живут там. В прошлую неделю ездили. Как водится, взяли по маленькой. Для настроения, значит. Он вдруг и говорит: свозил бы ты меня, сын, на Волгу, последний раз глянуть на те места, где гусей пас... Есть, значит, в душе вот такое... Места у нас там красивые. За нашей деревней была небольшая речушка. Весной, когда разливалась Волга, вода заливала и луг наш, и лес, и речушку. Зато летом рыбы хоть отбавляй. Особенно в сенокос. В ямах воду взмутишь, щуки морды повысовывают, только хватай. Половить бы теперь рыбку руками... Поправив пятерней посеченную сединой шевелюру, водитель глянул на наручные часы и, вдруг умолкнув, погнал машину еще быстрее.
Заместитель министра нисколько не изменился. Он был в том же сером костюме, что и в тот приезд, и даже та же улыбка была на том же бледном лице. Он и сейчас, как и тогда, первым делом спросил, как с гостиницей.
Скачков сел у приставного стола, глянул на заместителя. Опустив глаза, тот покопался в бумагах, лежавших перед ним в тоненькой зеленой папке, потом закрыл папку, отодвинул в сторону, положил на нее сухую белую руку с тонкими длинными пальцами, посмотрел на Скачкова с неожиданно по-отечески доброй, теплой улыбкой на лице. Скачков тоже улыбнулся, почувствовав себя не на приеме у большого начальника, а точно в гостях у близкого друга.
