Алтан-Цэцэг выслушала мой рассказ о Максиме спокойно: годы, видимо, приглушили боль, залечили ее. Недаром же говорят, что время лучший лекарь. Когда я сказал о том, что Максим погиб в Сталинграде, мне показалось, что по ее лицу скользнула тень удовлетворения, что ли. Меня это покоробило.
— Не огорчайтесь, — тихо сказала Алтан-Цэцэг, до сих пор я не была убеждена, что Максим погиб в Сталинграде, только лишь предполагала. Теперь я… спокойна.
Я пожал плечами.
— Не огорчайтесь, — снова повторила Алтан-Цэцэг, — и простите меня… Не о том говорю… Мы с сыном давно собираемся съездить в тот город на Волге, чтобы поклониться праху Максима. Исполнить долг памяти… И поэтому надо было знать точно…
Мы надолго замолчали. Каждый думал о своем. Я смотрел на бегущую под колесами дорогу, на степь. Под колесами монотонно шуршала щебенка. В открытые боковые окна били упругие струи все еще не остывающего воздуха. Хотя день начинал клониться к вечеру, в машине по-прежнему было жарко. Резко пахло железом, горючим, полевыми травами.
Услышал глубокий и протяжный вздох. Обернулся. Увидел сомкнутые ресницы Алтан-Цэцэг: мою спутницу сморила жара и дорожная усталость. Сильно качнуло машину не то выбоина на дороге попалась, не то за-несло на повороте. Вместе с машиной качнулась и Алтан-Цэцэг. Но она не проснулась. Только вздрогнули длинные ресницы, и голова ее упала на мое плечо. Приоткрыв припухшие губы, как это случается со спящими детьми, Алтан-Цэцэг ровно и спокойно задышала. Шофер показал мне знаком: «Вы тоже вздремните».
Машина, пофыркивая, как усталая лошадь, катилась по, желтой дороге. Мне ни спать, ни дремать не хотелось. Я поглядывал то вперед, боясь пропустить что-нибудь интересное для себя, то в боковые окна на равнину, залитую предвечерним синеватым светом. В голову лезли воспоминания.
Скоро стали зажигаться крупные степные звезды. Шофер включил фары. Свет их бил далеко вперед, высвечивая свой путь.
В стороне от дороги тракторы, похожие на больших черных жуков, распахивали вековечную целину. И сейчас, глубоким вечером, механизаторы не прекращали работы. А совсем еще недавно монголы, не занимались хлебопашеством.
На Халхин-Гол приехали поздно. Густая темень не давала возможности разглядеть поселок, который был Центральной усадьбой сельскохозяйственного объединения «Дружба» и в котором размещался участок Халхингольской научной сельскохозяйственной станции. Здесь меня ждала уютная комната в маленькой гостинице, а Алтан-Цэцэг — ее квартира.
Основные учреждения научной станции, научные работники ее, завершив здесь цикл экспериментальных и опытнических работ, с половины шестидесятых годов стали перебираться выше по долине Халхин-Гола, на Хамардабу, которая стала главной базой. В поселке же оставалась лишь небольшая часть хозяйства — плодовый сад, опытный участок под зерновые культуры и ферма высокопородного крупного рогатого скота. Осталась и часть. научных работников. Среди них — Алтан-Цэцэг.
После окончания университета Алтан-Цэцэг предлагали остаться при кафедре. Особенно усердно за нее хлопотал декан кафедры, один из немногих в до время кандидатов наук. Выпускник Тимирязевской академии и ее аспирант, человек, увлеченный наукой до одержимости, он приметил в этой красивой, вдумчивой и способной студентке умение систематизировать явления и находить связи между ними, умение логически мыслить, сопоставлять факты, обобщать, экспериментировать.
— Дорогая Алтан, у вас научное мышление и призвание исследователя.
— Вы правы, дарга Шагдасурэн, — с усмешкой отвечала Алтан-Цэцэг, — еще в детстве я допытывалась у бабушки, почему, скажем, растет трава, почему верблюжью колючку не едят коровы и овцы, и страшно огорчалась, когда не получала «научных» ответов на свои — вопросы.
— На бритом и тощем лице Шагдасурэна выступали красные пятна. Он снимал очки и, смыкая створочки глаз, недоуменно спрашивал: — Вы смеетесь, Алтан-Цэцэг?
— Нет, не смеюсь, дарга Шагдасурэн, — оставляя шутливый тон, отвечала Алтан-Цэцэг. — Мне приятно от вас слышать о научном мышлении и призвании исследователя, только готовилась я к практической работе. К тому же у меня нет ни педагогических знаний, ни способностей. А без этого…
— Русские говорят, — не давая досказать, перебил Шагдасурэн, — не боги горшки обжигают.
— Лучше, если свое дело будут делать все-таки боги.
Шагдасурэн был настойчив. И Алтан-Цэцэг его понимала. Давно уже поговаривали — слухами, как известно, земля полнится — что сельскохозяйственный факультет отпочкуется от университета и вот-вот начнет развертываться в самостоятельный институт. А для него нужны научные и преподавательские кадры и, прежде всего, свои, национальные. Где их брать? Конечно, в самом университете из наиболее подготовленных и способных выпускников.
Особую настойчивость и усердие в хлопотах, как догадывалась Алтан-Цэцэг, декан проявлял еще и потому, что у него к ее персоне в последнее время появился не только научный интерес. Но до крайности стеснительный и конфузливый, он не осмеливался и заикнуться о своих чувствах. Впрочем, вопрос этот глубоко интимный, и о нем обе «высокодоговаривающиеся стороны» деликатно умалчивали.
Словом, предложение было лестным. Однако Алтан-Цэцэг его не приняла. Она и сама себе в то время не могла ответить — почему. Не было педагогических знаний? Но знания — дело наживное. Нет способностей? Но, будучи студенткой третьего курса она прочитала в родном техникуме несколько лекций о новых открытиях в зоотехнической науке. Ребята аплодисментами провожали ее. Директор, побывав на двух лекциях, сказал: — Закончишь университет — приходи к нам. Нужен завуч.
Говорят, трудно степняку привыкать к большому городу с его душным и пыльным воздухом, суетливостью и толкотней на улицах и в магазинах. Но Алтан-Цэцэг нравилась суматошная городская жизнь. Нравилась благоустроенная квартира, она любила ходить в театры, в библиотеки. В городе она не тосковала ни по широким степным просторам с их розовыми долгими закатами, обещающими устойчивую ветреную погоду, ни по неторопливому, как у степных речек, течению жизни.
И все-таки она отказалась остаться в городе. Позднее поняла — почему. Ее неудержимо тянуло дело — живое, хлопотное, любимое. То дело, которое она начинала и которое стало ее жизнью. Когда-то еще в техникуме, размышляя о жизни, Алтан-Цэцэг записала в своем дневнике: «Дороги юности, куда они ведут и куда приведут?» И ответила: «К солнцу!» Красивые, высокие слова. Когда говоришь, пишешь, думаешь о чем-то высоком и благородном, то и слова должны быть соответственные. Вялыми, дряблыми и бескрылыми словами высокую мысль не выразишь.
Работая в «Дружбе», Алтан-Цэцэг немногое успела сделать. Но едва ли смогла бы сделать больше в ту трудную военную пору. У нее тогда не хватало ни знаний, ни опыта. Однако это нисколько ее не смущало. У юности — и она это прекрасно понимала — есть свои преимущества: желание все узнать и уверенность в своих силах.
После окончания первого курса-летом, Алтан-Цэцэг снова побывала в «Дружбе». Ехала туда с нескрываемой тревогой: в ее памяти были еще свежи трагические события прошедшей зимы. Казалось, все случившееся тогда — смерть Ванчарая, страшная болезнь, занесенная с той стороны, гибель скота — надломит людей и надолго затемнит их жизнь. Этого не случилось. Горе не согнуло, оно сблизило и закалило их, как огонь и вода закаляют металл.
Приятной была тогда встреча с молодыми специалистами, сменившими ее.
Председатель Самбу угадал: птенцы-желторотики оказались упрямым народцем. Позднее до Алтан-Цэцэг доходили вести, что сразу после войны по настоянию зоотехника Хандху и ветеринара Дуламжав объединение приобрело несколько алтайских мериносов и быка-производителя белоголовой казахстанской породы. Молодые специалисты совместно с животноводами начали работу по улучшению породности скота. К Алтан-Цэцэг ребята обратились с просьбой прислать литературу…
