— А где вы это узнали — в школе?

Цэрэнлхам долго курила. Потом, выколотив пепел из трубки, ответила:

— Нет, Русачок, не в школе. Простые люди в старое время учиться не могли. Все по-другому стало после революции, когда прогнали князей и лам. Народная власть стала учить всех аратов. Деда твоего выучила, маму учит…

— И меня будет учить?

— И тебя. Долго-долго. Сначала в своем городе, потом в Улан-Баторе, а если ты захочешь, то и в самой Москве.

— О! — восторженно воскликнул Максимка.

О том, — что есть на свете Москва, что есть на свете великая страна счастливых аратов — Максимка знал давно. И дедушка ему об этом рассказывал и мама.

— А вот мы не знали, — вздохнула бабушка, — ничего не знали, кроме юрты и степи… Думали: за дальними сопками и свету больше нет…

Старая Цэрэнлхам снова надолго замолчала. Максимка уже подумал, что бабушка задремала. Но она подняла голову и усмехнулась:

— В сороковом году я впервые увидела поезд. Паровоз мне показался огромной бочкой, набитой дымом и паром. Ни в одной юрте не могло скопиться сразу столько дыму и пару. И чудно было, что бегала эта бочка по железным полосам, настеленным на деревянные бревна. И еще чудней показалось, что из бочки выглядывал человек — русский парень…

Цэрэнлхам тихо рассмеялась. Рассмеялся и Максимка и тут же спросил:

— А кто такие князья и ламы?

Бабушка на миг растерялась. Росло и вступало в жизнь новое поколение, которое уже не знало таких обычных слов.

— Это злые, недобрые люди, — наконец нашлась бабушка, — обманщики и ленивцы… Работать не любили. На чужом горбу ехали.

— На верблюжьем?

— Да нет, на человеческом…

Максимка с недоумением поглядел на бабушку, а та тяжело поднялась и сказала:

— Поздно уже. Давай ложиться спать.

Через день высоко в небе появились две волшебные птицы Хангарид — юркие самолеты. Они, заполнив всю степь раскатистым гулом, прошли вверх по Керулену. Алтан-Цэцэг и Максимка долгими взглядами проводили самолеты. Прошло не более часа, как самолеты вернулись. Один из них сразу пролетел к городу, другой — снизился и сделал круг над бабушкиной юртой. Алтан-Цэцэг поняла: кружился Лувсан. Обрадованная и обеспокоенная, она помахала рукой самолету. Помахал и Максимка. Самолет в ответ покачал крыльями.

А потом чуть ли не каждый день самолет стал делать круги над юртой. Заслышав гул мотора, Максимка пулей вылетал из юрты и кричал:

— Мама, скорей! Опять кружится. Это тебе.

Почему мне? — спрашивала смущенная Алтан-Цэцэг Максимку.

— Потому что над нашей юртой кружит.

— Но почему не тебе, не бабушке?

Максимка хитро прищуривал глаза — меня не проведешь, я не глупый ягненок — объяснял:

— Когда мы с бабушкой одни живем в юрте — над нами никто не кружит.

Алтан-Цэцэг прижимала своего догадливого сына к груди, боясь взглянуть на бабушку. Она знала: бабушка в такие минуты смотрит на нее, и взгляд у нее строгий, испытующий.

Наконец, Лувсан сделал такое, что и подумать страшно. Как неразумный мальчишка поступил… Впрочем, никакой мальчишка не смог бы так поступить.

Стоял холодный безветренный день. В синем небе купался одинокий серебристый самолет. Вот он взмыл в такую ввысь, что стал похож на малюсенький крестик. Оттуда, наполняя застоявшийся воздух грохочущим гулом, ринулся вниз, растягивая за собой белую ленту, похожую на хадак. Потом пошел снова вверх и снова вниз. А белая лента все тянулась и тянулась, выписывая непонятные загогулины. И вдруг эти «загогулины» оказались самыми обыкновенными буквами. Алтан-Цэцэг смотрела на них, и слезы катились по ее горячим щекам. Гул мотора был для нее сейчас песней, в которой сплетались и посвист вьюг в заснеженной степи, и шум весеннего дождя, и нежный шепот волны на Буир-Нуре. Лувсан белой лентой написал на небе, как когда-то на классной доске, слово «дурлал»— «люблю».

Алтан-Цэцэг оперлась плечом о юрту Я ослабли ноги. Ей ничего другого не хотелось сейчас ни видеть, ни слышать. И вдруг ужаснулась: ведь это читает весь город: И она ничего не может с этим сделать: небо — не классная доска, с него не сотрешь. Захотелось крикнуть:

— Что ты сделал, Лувсан? Зачем?

Но кричи не кричи — не услышит Лувсан.

А он, снизившись до самой земли, вынырнул из-за сопки Бат-Ула. И вот уже прогрохотал над юртой, над ее головой, над Максимкой и бабушкой.

— Сумасшедший…

Максимка на этот раз не хлопал в ладоши, не подпрыгивал на одной ножке. Он как-то строго, даже печально глядел на свою маму. И в глазах его стыл испуг и было тревожное ожидание чего-то неизвестного и непоправимого. Он ухватился за руку матери, словно ее сегодня, сейчас у него отнимут. Максимка прижался лицом к теплым материнским ладоням, тихо спросил:

— Ты меня любишь, мама?

— Люблю, сынок…

— И всегда будешь любить?

— Всегда, милый, всегда, мой маленький верблюжонок.

— А почему ты плачешь?

— Не плачу я, радуюсь, что у меня сын такой умный…

— Нет, ты радуешься, когда кружат и белой лептой пишут…

Бабушка осуждающе качала седой головой и в глазах ее была та колючая стужа, какая струится от зимних звезд.

Не одна девушка в эти минуты завидовала, наверное, счастливице, которой объяснялись в любви таким необычным образом. Но Алтан-Цэцэг теперь не чувствовала себя счастливой. Разум, рассудок противоречил сердцу, и она была раздражена, обижена. Она думала о том, что надо немедленно ехать в город, найти Лувсана, объясниться. Если этого не сделать, то неизвестно, что он придумает завтра, послезавтра?

Алтан-Цэцэг торопливо оседлала коня. Максимка не захотел остаться у бабушки, закапризничал, зауросил. Взяв его с собой, Алтан-Цэцэг поскакала в город.

В городе, уже шла молва о влюбленном летчике и красавице-степнячке, покорившей его сердце. Летчика называли воздушным читкуром — воздушным чертом, который свои любовные письма пишет на небе.

Оставив Максимку с дедом, Алтан-Цэцэг поспешила на аэродром. Не без труда отыскав дежурного, она попросила его вызвать Лувсана. Тот оценивающим взглядом окинул Алтан-Цэцэг и сказал.

— Наверное, ничего не получится, эгче. Но попробую позвонить.

Дежурный был подчеркнуто вежливым.

После короткого телефонного разговора он сказал с ноткой сочувствия:

— Нет, не получится. Лувсан пострадал…

— Как пострадал? — испугалась Алтан-Цэцэг. Дежурный улыбнулся и снова посмотрел на Алтан-Цэцэг.

— Да вот так, — наконец ответил он, — а вы, собственно, кто ему будете?

Алтан-Цэцэг смутилась, вспыхнула.

— A-а понимаю, — улыбнулся он.

— Что вы понимаете? — рассердилась Алтан-Цэцэг.

— Не сердитесь, красивая девушка, — ответил дежурный и с сожалением вздохнул. — Наказание получил ваш Лувсан. Отстранен пока от полетов. За некоторые художества в небе… Понятно?

Поздним вечером был разговор с отцом. За чаем Лодой как бы невзначай заметил:

— Если Максимка… То не беспокойся, мы его воспитаем.

Нелегко Лодою говорить об этом с дочерью, но он должен был сказать то, что думал.

— А я вот однолюб…

Алтан-Цэцэг подняла глаза и вдруг увидела то, чего не замечала раньше: отец стареет. На его лице резче обозначились морщинки, в глазах появилась усталость, на щеках и подбородке топорщилась редкая щетина.

— Папа, тебе побриться надо, — сказала она. Слова ее прозвучали грубо.

Это было настолько неожиданно, что ни Алтан-Цэцэг, ни Лодой не могли сразу сообразить, что происходит. Воскресным днем из «Гадута» вдруг приехали гости. Ну, гости как гости. Хозяев смутило лишь одно: ни родные — отец или мать, ни тем более тети и дяди Лувсана никогда нё заходили в дом к Лодою и не водили с ним какого-либо знакомства. Правда, двери лодоевской квартиры никогда и ни от кого не запирались: мало ли кому и в какое время мог потребоваться секретарь аймачного партийного комитета.