— Максимка!

С веселым лаем навстречу кинулся Сторож. За ним— Максимка. В дверях юрты появилась бабушка.

Алтан-Цэцэг прожила у Цэрэрлхам три дня. Потом, забрав Максимку, вернулась в город, намереваясь здесь прожить до конца каникул. Но случилось так, что Максимку снова пришлось отвезти к бабушке. В один из вечеров отец пришел крайне возбужденный и взволнованный. За ужином Алтан-Цэцэг спросила:

— У тебя какая-то неприятность, папа?

— В «Дружбе» что-то неладно.

— Нарушение границы?

— Начался массовый падеж строевых лошадей в табуне, приготовленном для передачи Красной Армии. Подозрение на сап. И о Ванчарае-младшем известия непонятные.

Никаких других подробностей отец или не знал, или не хотел говорить. Попросил приготовить что-нибудь в дорогу.

— Когда выезжаешь?

— На рассвете.

— С кем?

— С главным ветеринарным врачом из сельхозуправления.

Алтан-Цэцэг вдруг захотелось побывать в «Дружбе», встретиться с Тулгой, с Жамбалом, Цогзолмой, Дамдинсурэном, Самбу. Два года, прожитые там, многому ее научили.

— Папа, а место в машине найдется?

Лодой поднял голову, посмотрел на Алтан-Цэцэг, перевел взгляд на внука, сказал:

— Только без Максимки. Не на прогулку едем. Максимку оставим у бабушки.

Максимка, услышав о бабушке, обрадовался, захлопал в ладоши. Алтан-Цэцэг огорчилась: «Отвык от матери».

Полгода назад, когда на заседании правления обсуждали заявление беглого ветеринара Ванчарая, разговор был крутым. Ему высказали в глаза, что он жалкий и презренный трус, что своим бегством он опозорил и себя, и весь род Ванчараев. И если его соглашаются спора принять на работу, то не столько потому, что в объединении не могут обойтись без ветеринара, сколько из-за желания дать Возможность молодому человеку честным трудом смыть этот позор. От хорошего отвернуться легко, научиться хорошему трудно. Вот и хотят члены правления, чтобы Ванчарай научился хорошему, стал знающим специалистом, оправдал делом средства, затраченные на него государством.

Ванчарай, как шелудивый щенок с поджатым хвостом, стоял перед членами правления и повторял снова и снова, что готов пойти на любую рядовую работу — чабаном, пастухом, табунщиков, скотником — и «доказать, показать, смыть… если будет доверено…»

Позднее, когда Ванчарай, «смывая позор», стал мотаться по степи — вчера его видели на ферме, сегодня — у чабанов, завтра он собирался к табунщикам — кое-кому показалось, что человек только и живет работой, горит ею. Животновод однажды даже предложил отметить Ванчарая за его радение и старательность. Но сухарь-председатель, выслушав животновода, лишь неопределенно хмыкнул:

— Поживем — увидим.

Осень стояла долгая, ветреная и бесснежная. Овцы, хорошо нажированные летом, стали быстро терять упитанность — от водного голоданий. И только в самом конце ноября выпал небольшой снег. Чабаны облегченно вздохнули. Но начало зимы не обещало ничего хорошего: по степи заструилась тугими жгутами, потекла сухая снежная пыль и ударили сильные морозы. Начался падеж овец.

Тревога усилилась, когда ни с того ни с сего подохли две стельные коровы на молочной ферме. Здесь-то «безводное голодание» было совсем ни при чем, как ни при чем были и морозы с ветром: вода под боком и в холодные дни коровы содержались в помещении.

Ветеринар Ванчарай, составляя акт на павших коров, указал причину гибели животных: от перекорма. Пастух и доярки пытались протестовать, но их протест не был принят.

— Что вы с наукой спорите? — спросил животновод.

— Не с наукой, а с Ванчараем.

Поверили заключению Ванчарая. Пастуха и доярок наказали.

Но самое худшее ждал© впереди. Начали болеть лошади, сведенные в специальный табун, — отборные скакуны. Их готовили для пополнения конно-механизированных частей Советской Армии, действующих на фронте.

Председатель, побывав на многих чабанских стоянках, заехал к табунщику Найдану. Впрочем, Самбу никогда не проезжал мимо стоянки табуна скакунов. Недавний конник, он любил лошадей особой любовью кавалериста и понимал в них толк. Еще в юности, работая табунщиком в государственном хозяйстве, Самбу был лихим наездником. Ему довелось в те годы объездить не один десяток полудиких табунных жеребцов. Самбу и сейчас носит метку того времени — шрам от надбровья до нижней челюсти.

…Начинался буран. А в буран, известно, у всего табуна — одна безумная голова. Самбу услышал исступленное ржание коней. Звери ли табун напугали, буран ли погнал их — неизвестно. Только все это плотно сбитое лошадиное скопище сейчас мчалось на крутояр речки.

На миг представилось жуткое зрелище: лошади валятся с высокого обрыва, ломая себе шеи, ноги, позвоночники, и глыбами мяса застывают на речном льду…

Самбу вскочил в седло и ринулся наперерез табуну. Успел врезаться в голову, в самую гущу… Кричал, хлестал длинной плетью по разъяренным мордам. Кони вставали на дыбы, сцеплялись друг с другом и поворачивали от обрыва.

Самбу все-таки столкнули вместе с лошадью. Но он, поднявшись, продолжал кричать и хлестать плетью напирающих коней. Табун был спасен. У табунщика оказалось рассеченным надбровье и сломана нижняя челюсть.

К Найдану Самбу заезжал часто: любуясь скакунами, он отдыхал душой. Старый табунщик понимал это, и принимал председателя всегда с радостью. Но на этот раз он встретил его опечаленным. Не ожидая обычного вопроса: «Ну, как твои скакуны, Найдан?», не ожидая, когда председатель спрыгнет с седла и разомнет затекшие ноги, Найдан сказал:

— Неладно с табуном, председатель.

— Что случилось, Найдан? — встревожился Самбу. — Упитанность терять начали? Этого никак нельзя допустить, ведь скоро передача…

— Заболели два скакуна.

— Где они?

— Во дворе.

Самбу спрыгнул с седла, бросил повод в руки Майдана, торопливо пошел за юрту, к конному двору.

У изгороди, понуро свесив голову, стоял Лебедь — белый красивый жеребец, подаренный Дамдинсурэном. Диковатый обычно Лебедь не поднял сейчас даже головы, когда подошел незнакомый человек. Он только вздрогнул. Второй скакун, Орлик, лежал недалеко от изгороди. Оба сипло и часто дышали и надсадно кашляли.

— К сену не притрагиваются третий день, — сказал подошедший Найдан. — Траву на пастбище тоже не едят.

— Ванчарай был?

— Позавчера приезжал. Сказал: «Обыкновенная простуда. Пройдет». Какой-то порошок развел в воде и велел выпаивать по поллитра два раза в день. Но пользы пока никакой нет.

Не стал Самбу заходить в юрту к табунщику: испортилось настроение. Мрачный и злой поскакал в поселок. Сразу же вызвал в контору Ванчарая. И хотя вечер только начался, Ванчарай пришел заспанный. О Лебеде и Орлике он сказал то же, что и табунщику: «У скакунов обыкновенная простуда».

— Откуда она? — спросил Самбу.

— Странный вопрос — откуда? Ветры холодные…

— Ветры? Но монгольские лошади никогда не знали помещений, они всегда на ветру…

— И всегда простывали.

— Ну, а если все-таки не простуда? Если что-то другое, более серьезное? — жестко спросил председатель.

Ванчарай пожал плечами.

— Другого ничего не может быть. Все признаки…

— Признаки очень нехорошие, — перебил Самбу. — Температура, кашель, потеря аппетита, гнойное истечение из носа. Заметил?

— Если не верите мне, — обиделся Ванчарай, — то вызывайте ветврача из сельхозуправления.

— Норов свой ты мне, Ванчарай, не показывай, — грубовато и строго сказал Самбу. — Но если что случится…

— Угрожаете?

В узких глазах Ванчарая блеснули злые и холодные искры. Они не остались незамеченными Самбу.

— Пока — нет. Просто напоминаю, какой это табун и какая ответственность за него лежит на нас. Понимаешь ли это ты?

— Понимаю.

— Тогда немедленно поезжай туда и принимай все меры. И никуда не отлучайся.