В степи не любят торопыг, как не любят и проявлять излишнее любопытство. Приехавший гость сам расскажет о деле, с каким он явился. Но ради удивительных новостей Жамбал отступал от обычая предков. И еще — ради бумаги, на которой были записаны слова из приказа самого Верховного Главнокомандующего о разгромленных вражеских дивизиях, о пленных солдатах, офицерах и генералах. К бумаге у степняков особое почтение. Бумага — не слова, которые в одно ухо могут залететь, а в другое вылететь. Бумага — документ. Его и пощупать можно, и поглядеть, и за пазуху положить.
— Приезжаю к Дамдинсурэну, — живо рассказывает Жамбал, — говорю ему: наши советские друзья в хвост и в гриву погнали фашистов.
«Пора», — радуется он.
— А твой скакун Сокол, которого ты подарил Красной Армии, попал к гвардейцам генерала Плиева. Это достоверно мне известно. Думаю, что самому командиру не стыдно будет сесть на такого коня. В быстроте Сокол и с ветром может поспорить.
«Да, это так», — отвечает Дамдинсурэн, — но теперь, когда погнали, я готов подарить и другого скакуна. Так что имей в виду, парторг».
— Вот как люди встречают победу. Теперь не надо гадать, почему отступали до самой Волги. Силы собирали. Чуешь?
От избытка чувств, от радости, Жамбал вдруг устроил возню с детьми — с Максимкой и Очирбатом-Ледневым. У Очирбата, маленького сына Чултэма, спасенного русским доктором Лидией Сергеевной Ледневой, не осталось родственников, всех их унесла «черная смерть». После отъезда Лидии Сергеевны мальчика взяла на воспитание семья Жамбала. Жамбал и Авирмид были на седьмом небе: у них появился свой сын.
И вот сейчас, схватив Очирбата-Леднева и высоко подкинув его на руках, Жамбал закричал:
— Пошли наши советские друзья! Никто и ничто их теперь не остановит!
Не видел Жамбал, как сжалась в комочек Алтан-Цэцэг, как затрепетали ее руки, словно крылья у подраненной птицы. Закрыв лицо ладонями, Алтан-Цэцэг выскочила из юрты.
Жамбал, услышав стук двери, осторожно опустил сына на пол и выбежал следом.
— Постой, дочка!..
Алтан-Цэцэг никуда и не убегала. Здесь, сразу же за дверью, она стояла и открытым ртом ловила морозный воздух.
Жамбал взял ее за руку:
— Остынешь раздетая. Пойдем в юрту.
Когда вернулись, Жамбал попросил у Алтан-Цэцэг письмо. Алтан-Цэцэг подала. Жамбал присел к столику, прибавил фитилек в лампе, стал читать. По мере чтения брови его сходились над переносицей, пока не сомкнулись совсем. На лбу и на шее резко обозначились морщины, спина согнулась. Он снова стал очень старым, усталым человеком. Дети, поглядывая то на Жамбала, то на Алтан-Цэцэг, застыли в тревожном ожидании: они не могли не заметить наступившей резкой перемены в настроении взрослых.
Максимка, обычно спокойный и не капризный, вдруг раскапризничался. Неужели беда взрослых как-то дошла до его маленького сердца? Неужели он почувствовал беду?
Глава одиннадцатая
— Я к вам, дарга, — сказала Алтан-Цэцэг, едва переступив порог маленького председательского кабинета.
Самбу, не отрываясь от своего занятия — он переставлял красные флажки на географической карте, обозначающие продвижение на запад наступающих советских фронтов и армий — предложил Алтан-Цэцэг пройти к дивану и сесть.
— Ничего, я постою, — сказала Алтан-Цэцэг.
— Русские говорят: в ногах правды нету. Я думаю, — Продолжал председатель, — выйдя на Ростов, Мариуполь и Таганрог, наши друзья, как краюху, отрежут всю кавказскую группировку немцев. И, зажав ее где-нибудь на Кубани или в Ставрополье, аккуратненько прихлопнут.
Председатель сделал руками охватывающее движение, как бы иллюстрируя, как это должно получиться и жестко хлопнул ладонями:
— Вот так! Мокрое место от фрицев останется. Зарвались, сволочи…
Алтан-Цэцэг невольно усмехнулась: куда ни придешь, ни приедешь в эти дни — всюду свои доморощенные стратеги находятся. Чабан Дамдинсурэн специально приезжал к парторгу, чтобы выпросить географическую карту. Лишней карты не оказалось. Чабан огорчился. Жамбал выклянчил у Тулги школьную: не отправлять же чабана без карты. Теперь в юрте у Дамдинсурэна по вечерам собираются степняки и, склоняясь над картой, толкуют о сражениях.
Алтан-Цэцэг подошла к столу и положила листок.
— Что это? — спросил Самбу, все еще занятый флажками.
— Заявление.
— Какое заявление? Куда?
— Заявление мое. Прошу отпустить на учебу.
— На учебу? — председатель воскликнул: — Ты это здорово, брат, придумала!
«Братом» Самбу называл-любого собеседника и не замечал, что в обращении к женщинам это звучит смешно. Но что поделаешь — привычка.
Алтан-Цэцэг развеселилась.
— Учиться хочу.
— Понимаю: что зрячему океан, то слепому тьма.
Самбу тоскливо посмотрел на темное, покрытое медным узором окно, за которым только-только начинал брезжить рассвет. На окно посмотрела и Алтан-Цэцэг. Она, кажется, поняла, о чем думал в эту минуту председатель. На пастбищах лежит глубокий снег, и скоту трудно его добывать. Кошар почти совсем нет, если не считать времянок, слепленных кое-как из тальника и камышей. Коров мало. Зима нынче на редкость суровая: с метелями и лютыми морозами. Закрутит с вечера метель, запуржит все пути-дороги, занесет степь сугробами. А поутру эта степь лежит смирная, тихая и блестящая под холодным солнцем. Впереди — весна с ее бешеными шурганами. Алтан-Цэцэг даже стало немножко жаль председателя: такой у него удрученный вид.
— Твой отъезд на учебу сейчас, — начал рубить Самбу, не стесняясь в выражениях, — будет похож на бегство. Хуже — на дезертирство с переднего края, на трусость и предательство. Ты-что ж, хочешь стать на дорожку Ванчарая?
— Но я не убегаю! Я прошу отправить на курсы…
— Не дури, эгче. Я тоже хочу на курсы. Но что делать, если такой возможности нет.
— Ее может и не быть.
— Как это не быть? — вдруг рассердился председатель. — Летом мы пригласим двух-трех выпускников сельскохозяйственного техникума, ты введешь их в курс дела и тогда… Все честь по чести.
— Но тогда не будет курсов.
— И не надо. Зачем они? Получать не знания, а несчастные обрывки… Нет, учиться надо всерьез и долго, чтобы стать настоящим специалистом. В университете. Или в сельскохозяйственном институте. А, может, в самой «Тимирязевке». Слышала про такую академию?
— Как не слышать, слышала. — Алтан-Цэцэг задохнулась от радости. Такого оборота дела она даже и в мыслях боялась допустить, это казалось несбыточной мечтой, фантазией, сказкой. Она зажмурилась, словно в глаза ей ударил яркий поток света и ослепил ее.
— Но вы твердо обещаете? — не спросила, а пролепетала, потеряв голос от. счастья, Алтан-Цэцэг.
— Ничего я не обещаю.
В недоумении она захлопала ресницами.
— Как?
— А вот так…
Председатель не договорил. В дверь негромко, но настойчиво постучали.
— Войдите! — крикнул Самбу.
И вошел… Ванчарай, беглый ветеринар. Алтан-Цэцэг от неожиданности и удивления ахнула, а председатель поперхнулся на полуслове. Оглядел, словно впервые видел Ванчарая, хмыкнул:
— А легок, брат, на помине.
И, не ответив на приветствие и не пригласив сесть — Ванчарай так у порога и топтался — Самбу жестко и вместе с тем насмешливо спросил:
— Зачем пожаловал, гость любезный?
— Заявление принес, — отведя в сторону глаза, ответил Ванчарай.
Самбу громко, от души, расхохотался.
— Уж не в академию ли ты просишься? — спросил он и взглянул на Алтан-Цэцэг.
— Прошусь на работу, — торопливо сказал Ванчарай.
— На работу? — председательские брови удивленно поползли вверх. — Это на какую такую работу ты просишься?
— Согласен на любую, — снова заторопился Ванчарай. — Пойду рядовым чабаном, табунщиком, пастухом… если поверите.
— Ты же, я слышал, после бегства от нас опять у заготовителей работал. Что — не понравилось там?
— Не в том дело.
— В чем же?