О, есть еще на свете то, что носит название благодарность и расположение!

Увы, те дни возвышенного служения прекраснейшей Наргис отважившимся назвать ее имя — были прерваны злосчастным господином Мирзой. Обманным путем, введя и нас в ужасное заблуждение, с нашей, увы, помощью и содействием несравненная была увезена в Пянджикент, что в восьми ташах от Самарканда, и далее в горы, что расположены в верховьях реки Зарафшан. Нужно ли описывать отчаяние прекраснейшей и наше горе и стыд от этого обмана? Но кто же утруждает свой поэтический калям описанием подлых интриг? Кто пишет о неподобающих делах, о пятнах и заплатах на платье, о бородавках на руке? Нет. Как часто мы тратим белила, румяна и миндальную пасту, замазывая изъяны лица, а свои грехи и подлости изображаем добродетелями.

То, что сделано, увы, сделано. А сделано не по нашей воле, а по велению владычицы.

В один из дней пришла к нам старушка и спросила: «Вы и есть Али?» Узнав, что мы и есть Али, старушка сказала: «Идите! Вас ждут».

Мы помчались на крыльях ветра, потому что знали, что эта старая женщина прислуживает нашей несравненной Наргис.

И что же?

Госпожа нашего разума и сердца приказала, а мы, раб ее, повиновались и исполнили. О, аллах!

Суть дела была в следующем. Через снежные перевалы из Ура-Тепа приехали по льду и снегу вооруженные люди, числом двадцать с начальником Намазом, которого мы знаем под настоящим именем Пардабая, батрака из Тилляу, деда нашей владычицы. А проводил их по горам и ущельям Алаярбек Даниарбек .

Никто не знал, как смогли проехать по горам в зимнее время эти люди, ибо даже местные «гальча» и «матчой», многоопытные и знающие горы, в такое холодное время за свои горные хребты не ездят и не ходят. Но несравненная сказала: «Вам, Али, нечего и интересоваться, чего хочет Пардабай. Вы знаете, что мой дед, отец матери моей Юлдуз. Вы никому ничего не скажете, а поедете с ними в кишлак Фальгар. Там проживает один ференг, приехавший недавно. Вы покажете его Намазу — и это все. Вы приедете обратно ко мне и скажете: «Исполнено!» Мы удивились и спросили Наргис: «А как мы сможем проводить Намаза и его людей в кишлак Фальгар, когда всюду вооруженные люди бека?» На то несравненная ответила: «Это меня не касается. Вы тысячу раз восклицали: «Позвольте за один ваш взгляд совершить для вас подвиг!» Вот и совершайте. Да, там на окраине Фальгара живет человек, которого вы прекрасно знаете. Это мой отец Мерген. Спросите его, и он вам, Али, объяснит, что и как». Мы спросили: «Госпожа! И Намаз, и Мерген, и тот Алаярбек, все они и их люди поступают несогласно с верой. Подобает ли нам, родителям веры истинной, помогать им?» На это несравненная Наргис только засмеялась, и смех ее вошел в наше сердце, и мы ослепли и оглохли. О, что делает с нами улыбка женщины!

В ужасном смятении мы отправились в Фальгар. О, пророк! Ты сказал, что в коране женщина названа низшим существом. Но кто посмеет называть несравненную красоту низкой? Женщина у нас собственность мужчины, но если кто-то скажет, что несравненная чья-то собственность, у того сразу отсохнет язык.

Несравненная приказала, и мы исполнили.

Из-за этой улыбки мы забыли, кто мы и что мы. Приказав оседлать коня, в ужасный холод и вьюгу мы поднимались на горы и спускались в пропасти, трепетали на оврингах от малейшего треска хвороста, а внизу, на расстоянии версты, шумела злобная Фан-Дарья. Мы согревали заледеневшие руки у костра вместе с седоусым батраком и сучи Пардабаем, который теперь командир Красной Армии, Намазов. Мы хлебали на привале рисовую молочную горячую кашу — «шир гринч» из одной миски с людьми, у которых из глаз сыпались искры ненависти, а за плечами висели красноармейские винтовки. Мы дружески беседовали и выполняли указания этого охотника из кишлака Тилляу Мергена, про которого отец мой муфтий говорил: «Сатана неверия и враг святынь, проклятый Мерген». Прибыв в Фальгар, мы сказали тамошнему курбаши: «Вот мои люди, проводите нас к ференгу, инглизскому уполномоченному». И курбаши посмотрел на меня — а он знал нас — да и кто нас не знал в Матчинском бекстве? Мы же самый главный из шавандагонов, то есть могущественных, и с нами могли равняться только господин бек да господин Мирза. Курбаши спросил меня: «Делать?» И мы — велик аллах! — сказали: «Делать», — повернули коня и поехали обратно, заткнув уши и усмиряя биение сердца.

Велик аллах, о наша Лейли! У ног твоих ползает твой безумный Меджнун. Как могла ты, несравненная, слабая, нежная, могущественная лишь своей красотой, все вершить в стане твоих врагов, под мертвым взглядом этого аждахо — дракона — господина Мирзы, хитроумного и дьявольски жестокого. О, Наргис показала, что она умна. Найдя путь в души горянок, она ничего не боялась и, будучи беспомощной пленницей, осмелилась разрушить здание хитрости и коварства, возведенное деятелями Востока против Советов. Как все тонко было задумано! И люди собраны, и пути подготовлены через горы, и кони покормлены, и ференг, приехавший из самого Лондона, договорился, что, как только откроются перевалы, привезут пушки, пулеметы, винтовки и патроны. А зеленое знамя пророка вышили шелками женщины бекского гарема. Только осталось кликнуть клич. — и огненосная туча пролилась бы на большевистский Ташкент. И, боже мой, несравненная Наргис в своей холодной хижине под неусыпным надзором того дракона Мирзы засмеялась ему в лицо, приложив свой прелестный пальчик к розовым губкам, и... ни ференга-инглиза, ни пушек, ни оружия... Все исчезло. А в гареме бека Матчинского жены-горянки порвали зеленое знамя, понакроили из него лент для невест и устроили бунт. Они хотели утопить развратников из бекской стражи в Зарафшане, и стражники бежали по сугробам, залезая погреться в волчьи норы, и не смели показаться на глаза беку, потому что Наргис-бегим подняла всех женщин горной страны против исламского воинства Матчинского бека.

Так было.

Все удивления достойно. Бек объявил, что поход в Ташкент откладывается на осень.

Не говорите правды,

Не обременяйте себя,

не отягощайте ею

Сердца людей.

Так сказал Обейд Закуни. Да будет над нами благословение божие! Мы — человек, который сделал целью своей жизни писание книг и который стал поэтфм. осененным славой. Но как трудно писать о таких просвещенных, одаренных талантом, благородных, как наша несравненная! И сколько сил надо найти в своем каляме, чтобы стоять не во лжи, а в правде.

И еще одно четверостишие:

О, виночерпий! Дай мне кубок того вина, что давят дехкане, вина, что гонит уныние и печаль и дает веселье и возвышает душу.»

IV

Сама ты ткешь белый шелк,

но на тебе — грубые лохмотья.

Нет углей в очаге,

не согрета земля, на которой

ты спишь.

Стрелы стужи разят твою нежную

грудь.

Боль и муки!, Некуда бежать.

А в доме бека бьют барабаны,

Несутся запахи жареного шашлыка.

Стать бы мотыльком, полететь бы туда.

Где есть шелка, где тепло одеял...

Не лети туда, красавица! Обожжешь

крылышки.

Растопчут тебя, девушка.

                      Из песни матчинской девушки

Маленькая хижина, закопавшаяся в снег, которую нашел в Матче для Наргис Мирза, была совсем близко от бекской усадьбы. Крутая тропинка от хижины к усадьбе вилась над пропастью узкой ленточкой. Хождение по ней вызывало сосание под ложечкой и головокружение. А тут еще подмерзший за ночь снег превратил ее в каток, по которому с радостным визгом катались неустрашимые, пунцовощёкие мальчишки. Им все было нипочем: ни зияющее под ногами ущелье, ни злобные вопли пробиравшихся по тропинке вооруженных до зубов всадников, ни ледяной ветер вершин, ни то, что в маленьких их желудках было пусто.