Целебный!

Нет, его, Сахиба, не проведешь. Он сразу же по вкусу определил: это из винограда «хамю».

Хамю — мерзость в высочайшей степени,

Базин — прокипяченный виноградный сок,

Сикер — настойка из винограда,

Нуку-зибаб — тоже настойка из винограда.

Это законные напитки при болезни — но они не по-могают... Расслабляют, хоть и разрешены пророком.

Он шагает в сторону возвышения, где полулежит доктор и внимательно разглядывает могучую фигуру Сахиба.

— Да, — говорит он усталым прерывающимся голосом, — трехдневная скачка по степям и холмам сказывается. Ноги у вас несокрушимые, еще несут вас легко. Но завтра...

— Что «завтра»?! — опять восклицает Сахиб Джелял. — Круговращение небес! Что я должен, по словам доктора, отвратить лицо от вероломного мира? Дайте мне лекарство! Дайте водки, спирту!

— Спирт не поможет. Только нарушите законы и... медицины, и ислама.

— Господи! Философия войны ломает законы. Еще год назад я был правоверным мусульманином. Все мы были мусульманами. А теперь я — узбек, все мы узбеки... А ты, эмир, проваливай. — Он воздел руки и погрозил куда-то во тьму ущелья. — Проваливай, собака шелудивая, убирайся в Мекку лизать свой Черный камень!..

Он повернулся, зашагал к парапету айвана и здоровой рукой показал на двор, где расположились бойцы дивизиона.

— Смотрите на них. Вот мои воины. Они рвутся в бой.

— Дружище, вы возбуждены... Волнение вам вредно. Вам надо полежать.

— А народ! Мой народ... Народу не нужен твой Черный камень, господин эмир! Никто не хочет воевать из-за Черного камня религии! Черного ли! Зеленого ли! Из-за камня, который лежит в Мекке в Каабе за десять тысяч верст отсюда. И из-за тебя, эмир, никто не хочет воевать, сколько бы ни кричал, ни вопил, что ты мусульманин.

Он быстро, твердым шагом вернулся к доктору:

— Извините, доктор, а что с дочерью? Она будет жить?

«Вот ирония судьбы. Этот философ, деятель Востока стесняется своих чувств. Боится показать, что его волнует здоровье дочери, хоть ничто человеческое ему не чуждо».

Так подумал Иван Петрович. И вдруг в голове его блеснула мысль, как спасти не только дочь, но и отца ее.

— Слушайте, Сахиб, и мотайте на ус. Наргис, ваша дочь, не перенесет дальнейшего похода. Она больна, тяжело больна. — Голос у него прервался, и Сахиб Джелял растерянно начал озираться, словно ища во тьме ангела спасения... — Она очень слабая, и я боюсь за нее, а здесь, в Каратаге, я почти ничем не могу помочь ей.

— Но мы поможем. Все, что есть у нас лучшего, мы дадим... Позвольте нам помочь нашей дочери...

Старцы, муисафиды, вскочившие с места, выдвинувшиеся из тени и упавшие на колени перед доктором, говорили в один голос:

— Наши женщины постлали для больной лучшие мягкие одеяла, положили под голову бархатную подушку, мы окуриваем хижину исрыком, даем питье из живительных трав, залечим ее раны лучшими тибетскими мазями.

Муисафиды буквально расстилались перед доктором.

— Эх, одного вы не сделали, не нашли хурджуна с эмирской аптекой. А у него наверняка были прихвачены с собой хорошие лекарства из Арка.

Муисафиды-арыкаксакалы были в отчаянии. Они так хотели сделать доброе дело для доктора и для всех, кто был другом и близким ему, а тем более дочери. Аксакалы его сразу же узнали, несмотря на то, что он постарел и бороду у него пробила седина, да и прошло больше десяти лет — со времени, когда он помогал доктору лечить каратагцев, уцелевших после землетрясения. Да разве забыть дни катастрофы, разрушившей город, и тех людей, которые явились тогда спасителями несчастных.

Ведь и сами муисафиды-аксакалы живы все тоже благодаря доктору, прискакавшему вчера со своим неизменным спутником Алаярбеком Даниарбеком в кишевший эмирскими людьми Каратаг, в надежде найти лекарство для Наргис в городской аптеке. Наивный доктор: он думал, что за последнее десятилетие в восстановленном после землетрясения Каратаге появилась хоть какая-нибудь аптека. Увы, доктор скакал в стан врагов напрасно. Никакой аптеки в этом горном городе не было.

И напрасно они с Алаярбеком Даниарбеком рыскали по улочкам, погруженным в тоскливое молчание полуразвалившихся домишек. Каратаг предстал перед ними в пучине несчастий.

Нагие люди,

Чья пища из кислых плодов,

из семян трав, что растут на скалах.

Одежда — воздух.

Одеяла — звериные шкуры.

И на какие лекарства мог рассчитывать Иван Петрович? В ушах его звучали беспомощные, жалобные, раздирающие душу стоны его дочки Наргис...

Доктор скакал в Каратаг необдуманно, рискованно. Он должен был знать, что,дивизион еще ведет бой на подступах к городу, что эмирские аскеры еще отстреливаются из-за каменных оград. Он должен был слышать, как пули с треском и звоном разбивают камни под копытами его коня. Но мозг сверлила одна мысль:

«В колонне беглого эмира должен же быть врач, походная аптечка. В самом Каратаге, наконец... Из-за отсутствия простейшего медикамента она погибает... У нее от боли, от шока может остановиться сердце... Есть же доктор при эмире! Скорее!»

И одного только добился доктор: с последнего пристанища эмир бежал, узнав, что приближается русский доктор с отрядом.

На площади Иван Петрович не застал ни эмирского доктора, ни кого-либо из эмирских аскеров.

В горестном молчании по земле, запятнанной кровью, шатаясь, едва держась на ногах, бродили жалкие, раздавленные страхом и горем люди.

Не слезая со своего фыркающего, дрожащего белого конька, проводник путешественников Алаярбек Даниарбек восклицал:

— Клянусь девяносто девятью именами божьими, нет в мире справедливости! Горе нам! — Добрейший человек, неспособный на насилие и ненавидевший насилие, Алаярбек Даниарбек выходил из себя. Он заикался и лепетал что-то неразумное. На улочках Каратага всюду лежали мертвецы. — За что? — всхлипывая, он утирал рукавом слезы, катившиеся по его шершавым щекам в черную с проседью бородку. — За что Сеид Алимхан приказал их казнить? В чем несчастные провинились? О, несчастный Каратаг! Город мертвецов.

Никто не ответил маленькому самаркандцу. Мрачно смотрели все, как, медленно шагая, бойцы дивизиона переносят трупы поближе к мечети, а из надвинувшейся темноты выскальзывают укутанные женские фигуры и бросаются осматривать тела погибших, издавая тонкий жалобный плач.

...Оказывается, прискакавший утром беглый эмир расположился у соборной мечети, он там завтракал и обедал. Тут же, в огромном чугунном котле, ему и его свите готовили плов и тут же, по его знаку, рубили шашками выловленных каратагцев, отказавшихся воевать против Красной Армии.

«Не оказывающие почтения властям предержащим э... не оказывающие уважения своему эмиру — не мусульмане. Проклятые каратагцы!.. Они еще во время землетрясения выказывали недовольство... Пусть несут кару!»

И вдруг разнесся слух, что к Каратагу приближается тот самый доктор, с которым у эмира ассоциировалась пренеприятнейшая давнишняя история, когда этот русский врач в Бухаре, отказавшись от награды, унизил его, могущественного азиатского владыку, перед всем дворцом. Такое не забывается!

И тогда ведь каратагцы причинили ему столько неприятностей! А вчера ночью, когда он, согбенный столькими несчастьями, потерявший трон, свой эмират — беглец и изгнанник, постучался в ворота первого жилища, кто-то ему крикнул:

— Поезжай своей дорогой, о, халиф шакалов и воров!..

И эмир, бессильно сникший, сидел на дрожавшем от утомительной скачки коне, и озноб страха сотрясал его обрюзгшее, рыхлое тело. Чуть слышным голосом он промолвил:

— Бей черноногих!

И началось кровавое избиение. Людей убивали за то, что они долго не отворяли двери своего дома, что пытались защитить честь жены или дочери, просто за то, что человек пробежал по улице после захода солнца. Озверевшие эмирские аскеры, вельможи, даже придворный хлебопек обнажили сабли и рубили мужчин, женщин, стариков, детей...