— Господи... Час от часу не легче... Что произошло?

Но тут поднял руки и запричитал Алаярбек Даниарбек.

— И дом наш стал обиталищем траура! Мы сами правим своим судом! Что за дело до нас этому эмиру?

Брезгливо оттопырив губу, Мирза сказал:

— Девушка Наргис более не жена их высочества. Их высочество удостоил Наргис разрешением на развод, Наргис приговорена, и казнь свершится, если...— он остановился и, вскинув свои исеиня-зеленые веки, оглядел всех и, понимая, что от него ждут совета,— продолжал: — Но может быть избавлена от позорной участи быть привязанной к хвосту дикой кобылицы или от побития камнями. Сохраните жизнь и достоинство господина власти Сеида Алимхана. Отпустите его — и вы получите девицу Наргис свободной и невредимой.

— Яшанг! — в восторге воскликнул Али.— Соглашайтесь! И прекрасная будет жить и наслаждаться жизнью. О, я снова вижу солнце!

Но Сахиб Джелял сначала не соглашался отпустить эмира. Губы его шевелились:-«Нет! Нет!» Он был так близок к тому, что жажда мести будет удовлетворена. Эмир был в его руках. Одно движение руки и... Кам-ран нажмет собачку своей винтовки. Камран не отходил от эмира и спокойно, без малейших колебаний исполнил бы приказ своего вождя.

Сахиб Джелял произнес: «Нет; нет»,— но горло ему перехватила судорога.

Да, в Сахибе Джеляле отцовские чувства, любовь к дочери боролись с чувством неудовлетворенной ненависти к эмиру.

«Как я допустил? Дочь моя может погибнуть!»

В глубине души комиссар уже решил: жизнь — за жизнь; они отдадут Абдукагару эмира за Наргис. Комиссар не мог допустить, чтобы его сестренку волочило дикое животное по колючкам степи, по острым камням...

Пусть потом скажут, что он допустил ошибку, отпустив эмира, пусть судят, но Наргис будет жить.

Алексей Иванович одним рывком вскочил и, поправляя портупею, оглядел всех, и все поняли—вопрос решен.

Первым возликовал Али:

— О, счастье! Благословение небес на тебе, комиссар. Благословение и на мне, ничтожном, проморгавшем жизнь из-за толкования корана, но все же успевшем отвести руку смерти от прекрасной из прекрасных!

— Итак, господа,— прервал восторги Али Мирза,— пусть немедленно их высочество получит свободу и коней.

— Кто вам поверит? — заговорил Сахиб Джелял.— Где гарантии, что девушка будет отпущена?!

— Слово эмира! — воскликнул Мирза. Обычно медлительный, холодный, он весь горел.

— Мы поклянемся на коране,— занудил Сеид Алимхан.— Э-э-э... Разве недостаточно клятвы халифа правоверных на священной книге?

— Тогда вот что,— сказал доктор.— Господин эмир пишет письмо Абдукагару. Алаярбек поедет с письмом. Вы, Алаярбек Даниарбек, без костей, проскользнете, проползете... шагов ваших не услышат... оседлаете ветер... Нужно доставить письмо, чтобы предупредить Абдукагара... Следом за эмиром с Мирзой поеду я. Мы, можно сказать, старые знакомые.. Да и Абдукагар слишком обязан мне — не забудет же он, что и на свет божий глядит благодаря медицинской науке.

Решением доктора остался недоволен лишь Сахиб Джелял.

— Вы подвергаете себя опасности,— сказал он.—Не всегда побеждают самые добродетельные. Подлецы — мастаки по части ударов из-за угла, а аллах всегда на стороне сильного.. Он отдает предпочтение тому, кто лучше сражается. Вы храбритесь, доктор, но я вас не отпущу одного.

— С нами поедет Али... И бросим разговоры. Я еду. И будем утешаться словами Вольтера: «Истинное мужество обнаруживается в бедствии».

IV

Слова правды бывают, увы, горьки.

                                        Мир Амман

Я боюсь его всегда, стою ли я, сижу ли или лежу на одре сна.

                                                Джаф'ар

После ужина к Абдукагару пришли несколько басмачей.

— Ты, бек-хаким, постоянно обагряешь руки кровью и нас заставляешь пачкаться в людской крови. Ты, бек-хаким, пьешь мусаллас и нас, мусульман,^: поощряешь — мы пьем вино, нарушаем закон пророка. Ты, бек, прелюбодействуешь с мусульманками и не мусульманками...

— Вот и неправда, — разъярился Кагарбек, — я не женюсь на ней, пока она трижды не скажет эмиру: «Таляк!»

Но басмач невозмутимо продолжал:

— Ты, хаким-бек, копишь золото в хурджунах, забирая половину добычи...

— Что ты вякаешь, дурачина — ахмак? Чего тебе надо?

— Хватит злодейств! И так мы все по горло в море проклятий. Отпусти девку-йигита. Дай ей свободу.

Абдукагар терпеть не мог тех, кто лез ему в душу. И он поднял крик. Но как он ни свирепел, басмачи твердили:

— Дай ей ее коня! Отпусти! Пусть едет!

Вскоре перед возвышением собралась молчаливая разношерстная толпа басмачей. Лисьи шапки, тяжелые полушубки, несмотря на жаркое время года, мягкие сапоги, пулеметные ленты вокруг груди, разнокалиберные винтовки, но больше всего английские, одиннадцатизарядные, сабли, ятаганы, плети-семихвостки... Толпа шевелилась, ворчала. Напряженные, любопытствующие физиономии, темные, в шрамах, с бельмами на глазах от колючего песка пустыни, носатые и безносые, с бородами седыми, черными, как смола, с разевающимися ртами, полными кипенно белых зубов, и беззубые. Надвинулись на Абдукагара, сидевшего на супе и делавшего вид, что он ничего не видит и не замечает. Но пиала предательски подпрыгивала в его темной от загара и грязи руке.

Абдукагар как раз решил делать то, чего требовали от него его басмачи, совсем затершие его в своей толпе. Он понимал, что идет проба сил. Его басмачам надоело воевать, и они воспользовались первым удобным поводом. К тому же масса подвержена мгновенным переменам настроения и жадна на всякие зрелища. Прикажи Абдукагар еще ночью казнить Наргис, и толпа ринулась бы зверствовать. Гибель Наргис была бы неизбежна. Никто бы не остановил жаждущих мести. Они вымещали бы свою злобу. И выместили бы на первом подвернувшемся, в данном случае, на Наргис.

Но теперь они требовали, чтобы молодую женщину отпустили. И все дружно, в один голос, ревели:

— Отпусти!

Ахунд сколько угодно мог воздевать очи, взмахивать руками, употреблять всуе все девяносто имен аллаха,-—толпа не расходилась. Все прибежали сюда, бросив караулить стены, оставив распахнутыми ворота, побросав оружие. Окажись поблизости дивизион, красные конники без выстрела захватили бы караван-сарай.

Первым это понял Абдукагар. Он страшно встревожился, толкнул в бок своим кулачищем ахунда и, притянув его больно за ухо прямо к своему рту, что-то орал ему.

Упираясь руками в палас, ахунд с трудом поднялся на четвереньки, а затем с помощью присутствующих кое-как выпрямился и провозгласил:

— Клянусь именем бога! Женщина предстанет пред лицом эмира Сеида Алимхана... святого халифа! Он сам решит ее участь...

— Разойтись! По местам!

Заорав так, что стервятники, сидевшие на высоком обломке стены, замахали тяжелыми крыльями, Абдукагар выпустил им вдогонку всю обойму из маузера, а сам тяжело прошагал во второй дворик, к купальням, и, остановившись у маленького окошечка, заделанного фигурной решеткой, сказал:

— Девушка, сиди тихо. Народ кричать будет. Стрельба будет. Все равно сиди тихо. Кто придет, сиди. А братца твоего прикажу сюда не пускать. И ох, что мне надо? Одного благосклонного взгляда красавицы... Вот и все...

Проворчав что-то, он, тяжело припадая на ноги, отдуваясь, пошел в большой двор, где бродили коми, стонали раненые и запах гнили под пронзительными лучами солнца пустыни струился и наполнял все ходы и переходы.

Красноармейцы Баба-Калана буквально через несколько минут бросились к глиняным стенам караван-сарая. Впереди цепей шел с маузером в руке Алексей Иванович.

Надо было вырвать пленницу из лап Абдукагара.

Говорят, бывает чудо. Чудо свершилось. Хоть комиссар шел открыто, во весь рост, ни одна пуля не задела его.

Комиссар сурово говорил:

— Они нервные, возбужденные. Их нервирует, когда идешь на них вот так. Руки, пальцы дрожат у стрелков. А когда целятся, туман в глазах. Ну и все мимо.