Поклонники «узункулака» — длинного уха и «меш-меш!» — слухов, те, «кто умеет открывать двери, но не умеет закрывать», сеяли семена сплетен. И очень вредные.
Ведь все, что связано с гаремом их высочества эмира, смертельно опасно. Эндарун, конечно, райское место, но смрадное и опасное.
Базарчи злословили. Поговаривали, что этот молодой великан ныряет по вечерам в дворцовую калиточку. Что его шелковистую каштановую бородку расчесывают белоснежные, все в кольцах и браслетах, ручки.
Запах пищи приводит к котлу.
Неведомыми путями на базаре распространились слухи, будто нашлась такая красавица, которая одаривает великана в эндаруне своими милостями. Кто она — оставалось секретом для всех.
Но разговоры шли насчет служанок... Пустяки. Они только помогали сводить знакомства с челядM. дворца. В знакомых местах уважают человека, в незнакомых — халат и качество материала, из которого он сшит. А Баба-Калан появился в Бухаре в трех халатах — суконном, бязевом и шелковом. То-то же. А в мошне у него всегда бренчали настоящие серебряные старой чеканки теньги, а порой и «ашрафи». А перед звоном ашрафи опускаются даже зыркающие глаза придворных негодяев, число которых никогда во дворцах правителей не уменьшается и которые всегда предают, продают, подкапываются, убивают и сами продаются очень охотно.
Перепелки-петушки, теньги и ашрафи проложили через разные калитки и калиточки эмирсксму слону — таким прозвищем наградили скоро Баба-Калана слуги — ход в первый и даже во второй двор. Там, где другого моментально бы схватили, избили и просто бы лишили столь нужной части тела, как голова, Баба-Калана свободно пропускали.
Если бы он попытался проникнуть во дворец любым иным способом, давно бы его голову клевали стервятники на зубчатой бухарской стене.
А вот священную и неприкосновенную землю гарема Баба-Калан топтал своими ножищами потому, что он избрал своими покровителями соловьев и роз, злато и серебро.
Сам грозный дарвазабон Абдуазал, высокая персона по тем временам и понятиям, большой талант по части поучений, любил беседовать со стоявшим у крылечка привратницкой белым алжирским ослом. Укладывая в матерчатый кошелек очередную полновесную монету — это не обязательно могла быть «ашрафи», чаще всего это была николаевская пятирублевка — он говорил:
«От хорошего человека — хорошие деньги. Разве нехорошо?»
А в пределах дворца Ситоре-и-Мохасса дарвазабон был ничуть не меньше по своему могуществу, чем сам кушбеги для Бухарского государства. От дарвазабона зависело жить челяди дворца или умирать. Дарвазабон был главным... сплетником Алимхана. Вот и сейчас он готовил по зернышку историю, которая сулила ему полную мошну золотых и прочие милости. Не одна из женщин гарема по его милости попала в дворцовую конюшню. И дарвазабон — он нередко сам приводил в исполнение эмирские приговоры — мысленно представлял с садистским наслаждением, как его нож перепилит белую шейку молодой эмирши. Он давно уже невзлюбил ее. Она его называла не иначе.как — «сторожевая сука».
Женщины не привлекали дарвазабона. Они были для него обезьянами из преддверий ада.
Нельзя сказать, что Баба-Калан был спокоен насчет господина Абдуазала. Он не верил дарвазабону, но, зная его алчность, считал, что пока он может затыкать беззубую пасть его, опасность разоблачения ему не угрожает.
Баба-Калан частенько бывал в чайханах, что невдалеке от Ситоре-и-Мохасса. Вклинивался в чайханные разговоры. Он обладал удивительной способностью привлекать симпатии. Может быть, к тому располагала его добродушная физиономия, с хитроватым взглядом наивных глаз, юношеская припухлость щек... И умение болтать.
Где он привык так много и задушевно говорить, не обращая внимания, отвечают ему или нет? Впрочем, бараны, с которыми в детстве месяцами общался Баба-Калан на горных джайляу, и сторожевые овчарки тем и отличались, что умели слушать и очень мало высказывать свои мысли. Баба-Калан утверждал, что отлично научился понимать язык животных. Поверим ему.
Ну а пока что свое красноречие он с успехом использовал для обработки умов. Он действовал тонко: не трогал живущих близ дворца, справедливо считал их «лягапбардорами» -— подносителями подносов — проще говоря, лизоблюдами. На таких всяких прихлебателей надежда была плохая. Они жили дворцом, ловили на лету объедки дворцовой кухни и тем существовали.
Баба-Калан заводил разговоры с мардикерами-кетменщиками, с совсем уже ободранными батрака ми-пахарями, с отверженными плешивыми, которых и к порогу дворцовой калитки не пускали, с нищими, прокаженными, с шатунами-афанди, с бродячими каландара-ми, с вечно сварливыми мелкими торгашами, которых обдирали как липку базарные досмотрщики — сборщики налогов. Снискал он доверие и нескольких безутешных старух и гневных стариков, дочери которых были силой затащены в эндарун и находились там на положении невольниц-служанок. Баба Калану удалось встретить в толпе базарных завсегдатаев несколько молодцов-йигитов из батраков, мардикеров, ненавидевших дворец, его обитателей и самого Алимхана.
Таких Баба-Калан привлекал словами, «полными огня и перца», классовой ненависти и обещанием «подержаться за винтовку».
Оружие краснобая — липкий от меда язык.
Оружие мужа — стальной клинок!
Он был быстр в своих действиях, энергичен и горяч. За каких-то две-три недели он успел съездить ар-бакешем в Каттакурган, а один раз даже в Самарканд — точно обрел крылья птицы— и переправить в ближние окрестности под носом ширбачей даже кое-что из оружия. Но сознательных тираноборцев набралось, конечно, не так уж много. Авгоршет ханской власти был непререкаем и непреложен. Столица ханства, погруженная в средневековый кошмар, жила мракобесием и суевериями. Всех сколько-нибудь прогрессивно настроенных людей попросту уничтожали. Мало кто тогда уцелел. Кнут, палки, петля держали массы в беспрекословном повиновении.
О, стены благородства!
Почему из-за вас несутся
вопль и смрад.
Стервятники грифы голошеие, нахохленные, украшали собой ветхие зубцы глиняных стен города. Ворота закрывались на закате солнца и сам кушбеги — премьер-министр Бухарского исламского государства — лично объезжал всех привратников, проверял, добросовестно ли заперты пудовые засовы, забирал огромные ржавые ключи, чтобы, вернувшись к себе домой, положить их себе под подушку до утра.
Поначалу Баба-Калан нашел себе в товарищи двух по-настоящему сознательных, подлинных пролетариев — рабочего-джинщика с эмирского хлопкоочистительного завода и помощника машиниста с железнодорожной станции Каган. Остальные в тайной бабакалановской «гурух» — группе — были, что называется, «с бору да с сосенки» сезонщики-батраки с плантации миллионера Вадьяева, бухарского еврея, который должен был ходить по бухарским улицам только пешком, подпоясанный грубой веревкой, но который ссужал Сеида Алим-хана немалыми сотнями тысяч из тридцати-сорока процентов годовых. Были у Баба-Калана и крепкорукие, кривоногие кочевники из пустыни Кызылкум, голодные подпаски, столь родственные ему души. Были и безработные каюкчи, притащившиеся откуда-то с реки Амударьи, из Дарганата, оборванцы из нищих селений с южных склонов Агалыкских гор. Нашелся даже один чарджуйский не то конокрад, не то калтаман, темный, подозрительный Ана Мухтар, с которым сидеть вдвоем в пустой чайхане страшновато, когда сиротливый ветер бьется в ветвях карагачей, когда не видно ни неба, ни городских минаретов, когда нет света в жестяном фонаре, не слышно ни звука и tie ощущаешь ни времени ни пространства. Но калтаман смертной ненавистью ненавидел эмира и преданным псом ходил за Баба-Кала-ним. На все вопросы Апа Мухтар отвечал одно: «Эмир — джанн — животное».
Баба-Калан считал в душе, что ему во всем сопутствует успех. Но и успех имеет свои пределы, а когда успех выйдет за границы свои, он превращается в беду. Окрыленный и, пожалуй, ослепленный успехами, Баба-Калан попал в сети, расставленные дарвазабоном.
