— Народ с оружием в руках на площади!
— Броневые автомобили у КаРшинских ворот!
— У большевых пушки стреляют как дьяволы! Наши пушки подбиты! "
— Кавалеристы в однорогих шлемах уже скачут со всех сторон!
— Еще один поезд... Из него стреляют!
В растерянности эмир кричал на придворных:
— Где мусульманское воинство?! Все убирайтесь из дворца! Идите, воюйте!
Но тогда кто-то ему шепнул:
— Ваше высочество, вы — воин. Вы — полковник царской армии. Возьмите же меч в руки. Поразите головы черни и большевиков...
Тогда эмир приказал всех выгнать из комнаты.
А казикалану, верховному судье, он сказал:
— Они смеют меня учить. И где это слыхано, чтобы властелин государства лез впереди в толпы врагов, чтобы пасть от руки какого-нибудь оборванного нищего...
И казикалан лишь пробормотал в бороду:
— Зайца губит его петлянье. Бежал бы он все прямо, был бы бессмертен...
Промолчал Сеид Алимхан. Ничем не показал, что он оскорблен.
О чем он думал? Под ударами мятежного народа качался трон. Какие-то мгновения... и все рухнет.
Только что ты был владыкой многомиллионного государства. Только что ты чувствовал себя великим в своей столице со стопятидесятитысячным населением, с 364 мечетями, с 50 базарами, столькими же караван-сараями, с 85 водоемами, со 138 мактабами и высшими духовными заведениями, с великолепными мечетями — Масчит-Калан, медресе Кизил Арслан, с самым высоким в Средней Азии минаретом в 87 аршин, с богатыми дворцами... И величие эмира никого не устрашило, никого не заставило поколебаться. Не помогли громадные стены в десять саженей высоты, в две сажени ширины, длиной в одиннадцать верст...
Под натиском «ничтожных» толп народа они рухнули. И Арк вот-вот рухнет... И не спасут эмира ни башни в шесть сажен высоты, ни одиннадцать верст неприступных стен, ни ощетинившаяся ружьями гвардия... Гремят где-то рядом пушки.
Что это? Вопли разъяренного народа?..
— Вон отсюда! Здесь ловушка! Скорее бежать!
Первый, кто узнал об этом, был Баба-Калан. Он внушал эмиру доверие своей внешностью, и эмир сам ему сказал об этом.
XII
Когда рука не слушает тебя, отсеки ее.
Самарканда
Пока базар упивался своими торговыми заботами и развлечениями, совсем недалеко под раскаты пушечной пальбы решалась судьба эмирата. Восставший народ с помощью Красной Армии громил пятнадцатитысячную армию эмира, вооруженную новенькими винтовками
«Зифельда» и пушками «Гочкис». Все войско уже на второй день сражения у стен города разваливалось, а двадцатитысячное ополчение попросту разбежалось, рассеявшись по степи. Мало кто пожелал положить голову за величие и славу эмира. Оставалось властелину Бухары искать утешение в строфах поэта Неф'и:
Что за времена,
Что за коловращение небес!
Если не изменится что-то,
Пусть в прах обратится свод небес!
И среди базарной суеты мало кто услышал, как Баба-Калан, жадно перехватывавший все, даже крошечные новости, долетавшие с поля битвы, бормотал:
Нет у судьбы постоянства
Ни в добрых, ни в дурных предначертаниях.
Нет у судьбы верности
ни для избранных,
ни для простых душ.
На что крутившийся рядом мороженщик — главный поставщик новостей (он был быстроног и ловок и поспевал всюду) — отвечал тоже стихами:
Что делать?
Не могут ответить...
Убитые молчат.
— Убитые, — спрашивал, с трудом ворочая от испуга языком, цирюльник. — Неужели есть убитые?
— Без числа. Лежат всюду неприбранные, точно собаки.
Ужасаясь и бледнея все больше, цирюльник продолжал брить череп очередного клиента, нараспев произнося строфы:
Нет выхода твоей душе
чрез врата презренного мира.
Смотри же, так пройди через мусор,
Чтобы и пылинка не пристала к тебе.
И Баба-Калан, и цирюльник, и мороженщик — все они были ценителями поэзии. Все они знали многие стихи восточных поэтов, и им доставляло удовольствие, декламируя, выражать свои переживания. Мороженщик и цирюльник сейчас в звучных строфах мудрых изречений искали успокоение расходившимся нервам. А Баба-Калан в радостной тревоге был нацелен на выполнение своего задания и кинулся с базара в Арк. Он почувствовал, что наступил решающий час.
Нельзя, конечно, говорить, что базарная толпа сочувствовала эмиру. В массе люди были ко всему равнодушны. Сеид Алимхан не пользовался ни уважением, ни любовью бухарцев. Больше того — его ненавидели.
Эмир нашего времени,
Ради одного незаконного динара
Десять незаконностей
Превращает в закон.
Эмир — он за пределами правды!
А Сеид Алимхан под все более угрожающий аккомпанемент «грома среди ясного неба» метался в Арке в припадках безумного страха и сыпал ничем не объяснимые, порой дикие распоряжения и повеления.
— Развалить, разнести по кирпичу в прах все «завуд, фабрика, машин». Этих рабочих всюду, как муравьев, расплодилось... Рабочих всех — источник смут — казнить!.. Нос задрали... Наслушались «большевых» да джадидов. Якшаются с урусами. Головы долой! Повелеваем головы отрубить, на ворота выставить... в назидание! Эта Туркестанская республика — гнездо кафирских змей... Туркестану голову долой!
Растерянно суетились около него приближенные. Один за другим исчезали, чтобы уже не вернуться, любимцы, подхалимы. «Предел величия» превращался в ничто.
Он осел!
В нем нет и следа совершенств.
Наденет ли он черную одежду
Или зеленую накидку суфия,
Эмир прятал голову под грудой одеял, потому что к ночи усилился артиллерийский обстрел. Канонада сотрясала густой, знойный воздух, подушкой прижавший минареты и купола медресе...
И вдруг тишина. Гул орудий прекратился. Со стоном эмир выбрался из-под одеял. Он встал, шатаясь и беспомощно взмахивая руками. Он пошел. Ноги у него заплетались.
Его подхватили под руки.
Он вышел и... больше не вернулся.
Когда Баба-Калан, запыхавшийся от бега, кинулся во внутренние покои дворца, эмира там уже не было.
XIII
Житейская корысть, хотя бы в малой частичке, не покидает ни одного сердца.
Мир Аммон
Мерген принадлежал к разряду твердых людей. Он не прощал даже маленьких промахов и слыл в своем Тилляу беспощадным.
Когда виноград на землях товарищества по совместной обработке земли только-только зацветал, председатель Мерген обходил все шикамы, внимательно рассматривал каждую будущую гроздь, а таких в винограднике имелось без счета, и тут же решал, что делать, чтобы урожай был выше... Он заставлял применять новое в возделывании земли, но не забывал и опыт предков: по всем сводкам, к примеру говоря, надо бы открывать весной виноград, а Мерген постоит, подставив ветру и солнцу лицо, глубоко понюхает воздух и не разрешит. Или все скажут: «Рано поливать». А он пройдется по полевым чекам, не поленится наклониться раз сто и размять комья земли пальцами и прикажет: «Дайте воду».
Зато и попадало любому за не так сорванную кисточку винограда, за оставленные на земле яблоки из падалицы, за плохо сбитый ящик, за брошенный на землю грошевый гвоздик.
