– Последнее, – обернулся он в дверях, – иди до конца. Тебе ещё не раз покажется, что всё бессмысленно, но тем не менее – всегда продолжай. Продолжай делать начатое. Даже если ты ничего не добьёшься, это не важно, ты обретёшь себя иного, ничто не закаляет и не умудряет так, как напрасно затраченные усилия.

Последовав совету, Билл начал работу с Мировым Каталогом. Как и предрекал ему учитель, только к середине следующего учебного года мальчику удалось наконец завершить своё маленькое расследование. Он последовательно просмотрел всю базу данных, разглядел каждое изображение в ней, пробежал глазами историю каждой монеты и …не нашёл своей. Опечаленный, он пришёл к историку.

– На самом деле, мой юный друг, большая часть наших усилий идёт прахом, – утешил его тот, – лишь очень малая доля наших действий действительно приносит пользу. А всё потому, что мы, люди, – все до одного блуждаем впотьмах. Мы не знаем, кто мы, для чего созданы и что нам надлежит делать…

Билл стоял перед учителем в растерянности. Он чувствовал: ещё несколько мгновений, и из глаз хлынут злые непрошеные слёзы. Он почти никогда не плакал, но сейчас… Целый год напрасных стараний, и человек, которому он доверял, которого он считал своим другом, вместо того, чтобы его поддержать, подбодрить, стоит перед ним и так спокойно, будто бы он всё знал наперёд, говорит: ничего, мол, так и надо, это жизнь…

– А как же монета? Что мне с ней делать теперь? – Билл огорченно прикусил губу.

– Секрет пока не раскрыт. Потому двигайся дальше. Ничто так не толкает вперёд, как неразгаданная тайна, это твоя тайна и твой путь.

Историк улыбнулся тихой грустной улыбкой.

– Мне тоже уже пора, – продолжил он, – Ваш директор решил положить конец моим педагогическим экспериментам. Я уезжаю домой.

Билл молча наблюдал, как учитель собирает вещи со стола. Как он складывает книги, обтирает от пыли и убирает в портфель миниатюрную старинную вазочку, настольный бронзовый бюст Вождя, позолоченные часы.

– Прощай, и помни: кажущееся напрасным порой может неожиданно принести пользу, а необходимое и разумное на первый взгляд – оказаться совершенно напрасным. Вот я, например, проработал в этом заведении десять лет, и теперь ухожу без сожалений, хоть недолго, но жизнь дала мне возможность быть здесь и сеять свои семена, пусть даже прорастёт из них всего одно, если вообще прорастёт. Удел учителя – не глядя бросать зёрна, они попадают и в сочный чернозём, и в мёрзлую глину – нет более напрасного труда, если ничего не выросло, как и нет большей сладости, чем принимать из рук ученика хлеб, проросший из твоего семечка. Учись принимать с лёгкостью тщету своих стараний, и это сохранит тебе возможность радоваться жизни, что бы ни случилось… Представь, к примеру, если бы матери вдруг перестали рожать: ведь каждый рождённый рано или поздно умрёт, так к чему терпеть боль, производя его на свет? Все мы в своей жизни рождаем для смерти, строим для разрушения и обретаем знания вопреки грядущему забвению – в спокойном принятии этого и заключена самая большая мудрость.

Глава 3

1

Сухонький старичок с остроконечной бородкой и жалящим взглядом маленьких глубоко посаженных карих глаз прогуливался в выходной день по тротуару неподалёку от Красного Рынка. На нём было новое клетчатое пальто, чистая фетровая шляпа, и, несмотря на ясное небо, в руке старика грациозно покачивался при каждом шаге сложенный зонт-трость длиною почти в половину его роста. В последнее время господин Друбенс иногда чувствовал резко набегающую слабость во всех членах, и участковый терапевт посоветовал ему больше бывать на свежем воздухе. «Разумная физическая активность стимулирует обмен веществ, что в вашем возрасте особенно актуально…» «Хорошо ещё, что он не знает, сколько мне на самом деле…» – посмеивался про себя старик.

Вальяжно прохаживаясь вдоль необычайно длинного ряда барахольщиков, яркий солнечный свет сегодня выманил на улицу даже самых ленивых, господин Друбенс сразу выделил среди прочих матушку Иверри с её загадочными чёрными статуэтками. На солнце они казались ещё чернее и глаже; отполированные поверхности фигурок маслянисто блестели в золотистых осенних лучах.

Старик подошёл и остановился возле картонки. Своим намётанным глазом торговка тут же оценила содержимое его бумажника, и уста её разверзлись, чтобы расточать мёд и патоку:

– Добрый день, почтенный господин… – «Что бы такого наплести, чтобы этот старый олух купил у меня статуэтки?» Хитрость кормит торговца, и Иверри завела свою заученную песенку.

– Эбеновое дерево? – недоверчиво пробурчал старик, вертя в руках одну из фигурок, – я что, по-вашему, дурак? Это же обыкновенная полимерная смола.

Иверри смешалась, однако быстро пришла в себя и попыталась выкрутиться:

– Ну, может, и смола, только вот в смоле тоже сила, она оттягивает старческие хвори, знаете вы, вот у меня ежели что болит, так я как положу на больное место, так и высосет всё… Вы сами попробуйте. Купите, недорого…

– Сила, говоришь… Хвори высосет… – задумчиво проговорил старик, и так посмотрел на Иверри, что ту сразу бросило в холод.

Она опустила глаза, слишком уж страшно оказалось встретиться с ним взглядом. Он как будто мигом угадал всю суть её, и теперь только разыгрывал доверие, проверяя, куда способна завести рыночную торговку привычка к безнаказанной лжи. Иверри подумала о своей родине, крохотной прекрасной стране на берегу тёплого моря – и зачем только понадобилось ей когда-то, глупой молодухе с младенцем на руках, пытать счастья здесь, на севере, в столице стекла и бетона? Тогда она думала: «Все идут в города, и я пойду; остаются только старики да калеки; недаром же говорят люди, будто в Большом Городе почётно даже бродяжничать, там живут настолько богатые люди, что и отходами после них неплохо можно прожить…»

На деле всё оказалось далеко не радужно. Мигрантов отлавливали, ставили на учёт и отправляли на обязательные работы. Естественно, самые грязные и тяжёлые: уборщиками, грузчиками, упаковщиками товаров. Иверри испугалась, что этот странный старикан так на неё смотрит, потому что он из Надзора. Если их жилище обнаружат, их опять переселят в бараки, Гая заставят работать… А что будет с ней, со старой? Мыть бесконечные лестницы небоскрёбов с прежним проворством она уже не сможет. Поговаривали, что Надзор усыпляет немощных и больных мигрантов как бродячих кошек и собак – они приносят Городу столько же пользы…

Жуткий старик тем временем одну за другой брал с картонки и тщательно осматривал статуэтки, сама торговка, казалось, его уже не занимала вовсе. Он разглядел, что на подставке каждой фигурки, на дне, тонким острым предметом выцарапано определённое слово. «Судьба». «Время». «Богатство».

– Это что?

Иверри совсем растерялась. Она была близорука, и мелкие надписи на поставках никогда прежде не замечала.

– Я, господин, не знаю… – В кои-то веки она не стала ничего придумывать, опасаясь, что старик снова посмотрит на неё взглядом, от которого мёрзнут кишки. – Сын мой делает их, его и спросите.

– Отведи меня к нему, и я куплю у вас все сразу.

Торговка засуетилась. Такого ценного клиента терять нельзя, какие бы причуды он ни выказывал, пусть хоть к Вельзевулу попросит проводить, она, Иверри, всегда рада лишней копейке. А уж если он с сыном её потолковать хочет – чего проще! Тот, небось, всё равно дома сидит, мастерит, или вышел в закуток в домино поиграть.

– Только идти придётся в Заброшенные Верфи, – виновато предупредила старушка, – ежели господина это не конфузит…

Она торопливо запихала сложенную картонки в полотняную сумку.

– Никак полиция? – всполошилась одна из соседок, – кто упредил? что-то я не слыхала…

А старик и Иверри шли уже вдоль длинного ряда барахольщиков в ту сторону, где лежали гремящее металлом и днём и ночью скоростное шоссе, промышленный порт, грязные улочки окрест, и вдалеке, там, где глаз больше не упирался в стены и крыши – Залив – бескрайняя серебристая гладь под слабо-голубеющим осенним небом.